Лондонский ежик в подмосковном тумане
Сара Корнефф


Об одиночестве, непохожести, совпадениях, судьбе, страдании, счастье, потерях, любви, мистике, друзьях. Содержит нецензурную брань.




Брин.



Брин Свонсон была девушкой несчастной. Как говорят русские – от слова “совсем”. Ее недавняя подруга Ксения, отзывавшаяся на разухабистое имечко “Ксюха”, – говорила про нее так: “тридцать три несчастья”, а еще – “горе луковое”. Если для Брин тридцать три несчастья – это было понятно и прямо про нее, то почему горе луковое – она понимать решительно отказывалась. Этимология, как говорится, неясного происхождения. В одном российском кинофильме, который Брин смотрела в компании Ксюхи и ксюхиного мужа, фигурировал эдакий “капо” местного розлива, ругавший своих недотепистых бандюганов: “На бильярдном столе яму с говном найдете и в ней утонете”. Тоже про нее. Грустно, но правда. В общем, была девушка Брин несчастлива. Да и девушка ли? Тридцать три года, как ни крути – не совсем и девушка, или, правильнее – совсем не девушка. Как сказано у русских классиков – “молодая была немолода”. Русскую литературу Брин обожала, а с недавних пор с ксюхиной подачи увлеклась российским, а точнее – советским, кино. С субтитрами, английскими, желательно. Без субтитров русская речь для Брин превращалась в поток шелестящих, звонких и раскатистых звуков во всевозможных комбинациях. Когда она приехала в Россию, они втроем: Брин и Ксения с мужем, добродушным сорокалетним пузанчиком Костей, усаживались чаевничать и смотреть какой-нибудь “Служебный роман”. Каждые пять минут Брин ставила фильм на паузу, а Ксюха с Костиком, повинуясь недоуменному ее взгляду, обьясняли непонятности. Реалии, так сказать. В общем, занялась Брин совершенствованием своего русского поскольку, во-первых, твердо решила перевести на английский милого ее сердцу “Мастера и Маргариту”, а, во-вторых, общаться нужно же хоть с кем-то, хотя бы по интернету. Друзья Роя приводили ее в замешательство, от которого возникала клятая скованность и, да, заикание. После нескольких совместных выходов в паб, где Брин сидела за столом, зажатая со всех сторон малознакомыми и не очень ей приятными людьми, скукожившись, как старый рваный башмак (из ее любимого фильма фраза), стало понятно: Рой перед своими друзьями ее стесняется.

Тогда и появилась в ее жизни Ксения. Сначала дистанционно, по интернету, через программу “Тичаза”. Выбираешь желаемый для изучения язык, уровень своего владения, свой родной язык, пол своего визави, заполняешь анкету, оформляешь платную подписку, и вуаля – общаешься с носителем, он учит тебя своему языку, ты его – учишь своему. Ничего себе придумано, не так ли? Довольно скоро Брин и Ксюха стали очень близкими подругами, как говорят русские – не разлей вода. Опять: зачем кому-то поливать их водой? Непонятно. Брин немедленно представилась полутемная сауна, в которой пар, слоясь, заполнял все небольшое пространство, а они вдвоем с Ксюхой, стоят, обнявшись, посередине парной. Ксюхины тяжелые груди вдавливаются в мальчишескую грудь Брин, Бринули, как ее называла неугомонная Ксюха. Что выросло – то выросло, как говорят русские. У Ксюхи выросло (и еще как выросло), а вот у Брин нет. Почти полное отсутствие груди было давним и тяжким кошмаром Брин. Она прекрасно знала, что некоторых мужиков такая подростковая конституция буквально сводит с ума, но поделать с собой ничего не могла: стыдно и удушливо комплексовала. А вообще Брин, будучи миловидной и худенькой, нравилась многим мужчинам: высокий лоб, выразительные и умные серые глаза, мальчишеские короткие русые волосы. Но, внешность внешностью, а с мужиками, чтобы хотя бы познакомться, нужно говорить. А вот говорить она с незнакомыми людьми не могла. Совсем. Брин, когда волновалась, заикалась. И чертово это заикание нарастало, как цепная реакция, тем больше, чем больше она волновалась. Заканчивалось это все в самых тяжелых случаях полной судорогой нижней челюсти, правой щеки и шеи, тоже где-то справа, и свинцовой тяжестью пылающего жаром лица. После сочувствующего взгляда потенциального собеседника (”Бедняжка, бедняжка”) Брин хотелось только одного: провалиться сквозь землю, и даже глубже, в Аид, в Лету, реку забвения. И сначала даже с Ксюхой у них не совсем заладилось из-за треклятого заикания, очень уж Брин волновалась поначалу. Но очень быстро стало понятно: волноваться причин нет никаких совершенно, ведь это же Ксюха, родственная душа, ее лучшая подруга, yehoo! И вот эта лучшая ее подруга стоит перед мысленным взором Брин, голая, упирая в бритый бринулин лобок свой, поросший темной порослью холмик, и обнимая пухлыми руками худенькие плечи Брин, а сверху, из полумрака и пара, на них льется прохладная вода.

То, что отношение Брин к Ксении выходит за рамки дружеских, стало ясно через месяц знакомства. После того как Рой, накидав, как колючек, в сторону Бри пустых, глупых, злых и обидных слов (”Тянешь меня вниз, я не могу с тобой “расти”, etc, еtc,), побросал в сумку лэптоп (Ксюха почему-то всегда говорила – ноутбук, почему – опять вопрос), рубахи, джинсы и прочее тряпье, и ушел. Ушел насовсем. Бри осознала внутри себя такую безнадежную и тоскливую пустоту, что оставалось только одно средство одолеть ее – залить спиртным, залить, как напалмом вьетнамскую деревню, выжечь все к чертям собачьим. Посередине увлекательного процесса пришла в нетрезвую голову соблазнительная мысль связаться по видеосвязи вне графика с Ксенией, с которой они тогда только-только начинали прикипать друг к другу, и поплакаться, излить, так сказать, посильно, душу. Ксюха скучала дома одна, и увидев непотребное состояние своей соученицы, решила “догнать” ее по части спиртного. Догнала, и перегнала, пожалуй что. Поплакались, пуская из носа пузыри (Ксюха), посмеялись, один раз в особо смешном месте поперхнувшись и выпустив из ноздрей фонтанчик вина (Брин). Жаловались друг другу: одна на маленькие зарплаты, мужнино пьянство и вообще рутину жизни, другая на стеснительность, граничащую со ступором, невезение в любви и маленькую грудь. Рассказала даже и о том, что долго копила на операцию по увеличению груди, накопила, записалась по интернету на прием в клинику, но, проснувшись с утра в день “D”, с отчеливостью поняла, что ни к какому пластическому хирургу не пойдет даже под дулом пистолета.

Услышав про маленькую грудь, Ксюха немедленно разволновалась и потребовала показать. Бри, почувствовав предательский жар на лице, рассмеялась и пробормотала что-то вроде “ A-аfter you, my lady”…

“Говно вопрос”, – ничтоже сумняшеся, фыркнула Ксюха, и стянула через голову футболку с дыркой подмышкой и веселеньким желтым смайликом посередине, освободив груди, такие шикарные, что у Брин свело от зависти челюсти. Она залпом выпила стакан вина, встала, выскользнула из халата, и откинула его на спинку компьютерного кресла. Села снова в кресло, с вызовом посмотрев на Ксюху. Та, застонав: ”Обожаю”, беззастенчиво запустила руку вниз, вне кадра, и принялась совершать совершенно недвусмысленные движения. Брин, остолбенев, только и нашлась, что начать ”W-w-w-what the fuck are you d…”, но тут у нее в голове что-то щелкнуло, совершенно как электрическое реле, и она с ужасом увидела себя со стороны, как на видеосьемке с камеры дрона, зависшего со стороны ее правого плеча в паре метров выше. Видение это себя со стороны посещало ее в последний раз тогда, во время аварии, когда время, как и сейчас, остановилось совсем, покадрово продвигая реальность вперед: вот она на заднем сиденье машины, вот складывающаяся впереди пополам большегрузная фура, вот вытянутая вперед ее левая рука, пытающаяся отгородиться от этого грузовика, остановить его. Удар. Темнота.

Брин обнаружила себя сидящей перед экраном лэптопа, помотала короткостриженной головой, отгоняя остатки видения. Решилась: “Черт с ним, завтра наглотаюсь снотворного и самоубьюсь. А раз так, нечего мне терять”. Закинув босые длиннопалые ноги на стол, тоже запустила в свою, уже к этому моменту влажную, киску палец. Увидав длинные беззащитные розовые бринулины подошвы, Ксюха пришла в неистовство и прохрипела ”Обожаю!” Все-то у русских крайности: не просто нравится, и даже не просто люблю, а обожаю, мелькнула в голове Брин посторонняя, откуда-то приплывшая мысль. И чего там обожать: еще один комплекс Брин – стопы, ей самой казавшиеся огромными, были, стыдно сказать, восьмого размера. Это какой размер будет на русский манер? О боги, боги. Правда, ступни ее были красивы: узкие, с длинными подвижными пальцами. Рой сходил от них с ума и проделывал с ними в постели такое, от чего даже сейчас Брин покраснела. Фут-фетиш, бывает. У Ксюхи, видно, тоже.

Брин снова помотала головой, отгоняя дурацкие мысли. Попросила Ксюху повернуть камеру пониже, чтобы видеть, что же она там, собственно, делает руками. Увидев обрамленную темной шерсткой влажную ксюхину щель, сама возбудилась чрезвычайно и запустила с беззвучным выдохом палец глубже. Кончили они почти одновременно и сейчас, запыхавшись, откинулись в креслах и посматривали друг на друга – Ксюха с озорством, Брин – с опаской и каким-то огорошенным недоумением. Ксюха как ни в чем не бывало оделась (как с гуся вода, так, кажется, говорят), попрощалась и побежала встречать из школы сына-младшеклассника. Больше Брин и Ксения сексом по интернету не занимались.

План потратить накопленные деньги на путешествие возник через несколько месяцев после оглушительного провала операции “Силиконовые сиськи”. Брин работала фрилансером в сфере компьютерного дизайна, посему от работодателя не зависела и могла взять отпуск хоть на месяц, хоть на два: деньги у нее были. Жила она очень скромно, людей сторонилась, из квартиры почти не выходила, делая покупки онлайн и раз – другой в неделю выбираясь в молл за продуктами. Мысль оставить на месяц осточертевший Лондон прочно поселилась у нее в сознании и не отпускала ни на день. И все чаще и чаще вместо знойных пляжей с белоснежным песком, бунгало, дайкири, коктельных зонтиков и прочей мишуры, перед ее мысленным взором возникала картина, писанная маслом каким-то русским художником: на заднем плане церковь, простая, вроде бы даже деревянная, на переднем дерево с голыми, без листвы, ветвями, в ветвях птичьи гнезда. Снег с проталинами. И небо, высокое, наполненное морозным воздухом, какое бывает только ранней весной. И еще виделось ей лицо Ксении – круглое, широкоскулое, с густыми (соболиными, как русские говорят) бровями, с карими, с огоньком, глазами, и сердце у Брин в эти моменты сбоило, замирало, и где-то внутри в районе диафрагмы сладко царапалась какая-то щемящая грусть и невыразимая нежность. “Я задыхаюсь от нежности”, – пела одна ненормальная русская, от творчества которой Ксюха фанатела. Ведь же про нее, про Брин. И про Ксюху. Ей снова пригрезилось улыбающееся ксюхино лицо, на голове почему-то дурацкая меховая шапка “военного” образца с невообразимой кокардой. Такие шапки, уверяла Ксюха, аборигены на Арбате любят “задвигать” толстым и глупым западным туристам. Без обид, окей?

В этот момент Брин совершенно отчетливо поняла, что поедет в Россию, и купит эту идиотскую шапку, и заставит Ксюху в ней сфотографироваться. А еще Брин поняла, что просто хочет видеть Ксению, не на экране монитора, а вживую, по-настоящему, хочет обнять, прижаться к теплому мягкому ксюхиному телу, вдохнуть ее запах, потрогать нежные губы своими, слушать биение сердца, ощутить всем своим существом ее пульсирующие вены и артерии, вжаться, просочиться в нее, раствориться, распасться на атомы, умереть. Господи боже, паниковала Брин, что со мной творится? Я влюбилась…в женщину? Я влюбилась. В женщину.

Чувство это, пробившись однажды, как хрупкий росток в душе Брин (она теперь твердо знала, где обитает эта самая душа – там, в животе, где -то в районе диафрагмы), росло, набиралось силы, оформлялось, трансформировалось, наливалось нежностью и ревностью. Брин представляла Ксюху в обьятьях этого усатого крепыша, Костика, и ей, Брин, становилось нестерпимо горько, больно, тоскливо. Так тоскливо, что хотелось выть, как воет от холода и безысходности голодный бездомный пес.

Так больше продолжаться не может, решила она однажды: не должна любовь существовать в виртуальном пространстве, это неестественно, нездорово, неправильно. Коли ты человек, так и люби человека, вспомнилось ей. Откуда это, из какого-то советского фильма, кажется. Коли ты человек, так и люби. Человека. Брин человек, из плоти и крови. И Ксения тоже человек из плоти и крови. Может даже, они с ней потомки одного и того же человека. Может, наш пра-пра-пра-пра-пра-пра-дедушка, свирепый рыжебородый викинг, ураганил где-нибудь тысячу лет назад на Руси с каким-нибудь Харольдом Хартрадой, а потом подался на туманный Альбион, ураганить и сеять свое воинственное семя там. Или наоборот – кошмарил сначала англов, а потом осел где-нибудь на Ладоге, и дал многочисленное потомство. И очень легко.

В конце концов, в ней течет кровь воинов, хоть и ослабленная многократно поколениями, цивилизацией, изнеженностью. Она решилась, она сможет, она должна ее увидеть. Дрожащими руками Брин взяла смартфон, пролистала записную книжку, нашла ее номер, добавила в Ватсап. Набрала по-русски:

“Привет, Ксюха! Я думаю посешать Россию в ближашее время. Как на счет визит к тебе?”

Чуть не выронив телефон из потных от ужаса ладоней, нажала кнопку отправки сообщения. Сердце колотилось, как загнанный зверек. Сообщение прочитано. Тише, тише, маленькое глупое сердечко. Не гони так шумно и быстро кровь, не то ты не выдержишь, разорвешься от страха и напряжения, и я так и не узнаю, что ответит мне моя подруга…любовница. Может, нет ей дела до тощей маленькой Брин, может, у нее дел полно: сын заболел, или муж запил (“Do you know what zapoy means?), или долбаный годовой отчет не бьется (ксюхино выражение, очередная загадка: почему – бьется?), или нет: бухгалтера, кажется, составляют годовой отчет не в конце года, как все нормальные люди, а позже, но все равно, мало ли проблем у тридцатипятилетнего человека? Родители нездоровы, или…тут телефон блямкнул, и высветился ответ: Hooray!!! И танцующий человечек. И праздничная дудка. И торт. И цветы. И что-то еще, кажется, фейерверк. Брин рухнула ничком на кровать, зарыла голову в подушку и от облечгения разрыдалась. Отплакавшись, она рывком села на кровати от пришедшей мысли: постойте-ка секундочку, ведь, наверное, нельзя просто вот так звять и полететь в Россию, нужна виза, еще куча всяких бумаг, бланков и прочей лабуды (ксюхино слово)? Брин бросилась к компьютеру, ввела в браузере: “как получить визу в Россию”, и с ужасом осознала, что перед ней разверзся Персональный Ад Интроверта. “Интроверт, интроверт, интровертище”, – дразнила ее Ксюха. Брин решительно тряхнула головой: “Ничего, я справлюсь. Справлюсь ради тебя, детка”.

Следующие две недели пронеслись, как говорят русские, в сплошной “запаре”; и в самом деле, решить надо было огромное количество проблем. Взять хотя бы подарки, для примера: кому купить, что купить? Магнитик на холодильник, в виде Биг-Бена, каждый же русский желает получить, верно? Постойте-ка секундочку, как это “не верно”? You must be kidding me! О боги, боги!

Но последовательно, одна за одной, проблемы и дела порешались, устаканились (догадайтесь с трех раз, чье словечко). И вот Брин в салоне самолета, отчаянно мандражирует и обливается холодным потом. Она и взаправду летит, в Москву, где ее будет встречать Ксюха с мужем, а потом они отправятся в это их сумрачное предместье (как это Ксюха называла? Подмосква?), где Ксюха уже сняла для Брин на месяц маленькую студию, судя по фото – светлую и уютную, и находящуюся в пяти минутах ходьбы от ксюхиного дома. Они будут встречать Новый год вместе. Yehoo!



Ксения.

Эта британочка ей понравилась сразу же, как только она увидела ее фото в Тичазе: лицо, в общем и целом, не лишенное приятности, высокий лобик, большущие серые глаза, в которых недвусмысленно читается интеллект и высшее образование, и то и два. Взгляд внимательный, серьезный. Что-то есть такое во внешности, что отличает от других, каких-то блеклых и скучных. Что-то скандинавское. Надо полагать, наводили предки ее шороху по европе лет эдак с тысячу назад. Недаром молитву даже перепуганные европейцы придумали: “От ярости норманнов избави нас, господи”. Позже, пообщавшись с Брин по видеосвязи, Ксюха поняла, что девочка эта совершенно особенная: когда она улыбалась, показывая ровные белые зубки, ее лицо, до того непримечательное, волшебным образом преображалось: оно озарялось изнутри каким-то мягким и ровным светом, возникали морщинки: в уголках глаз, по три морщинки (Ксюха посчитала), морщился забавно носик (по две морщинки с каждой стороны тонкого переносья), в уголках рта, по две морщинки. А главное – на щеках возникали две прелестые ямочки, увидев которые в первый раз, Ксюха воспламенилась и незамедлительно захотела только одного: нежно взять это лицо ладонями, и прикоснуться к этим ямочкам губами. Впрочем, в первый раз было не до улыбок: бедная девочка так заикалась, что почти ничего не могла сказать, только мучительно краснела и смотрела большими серыми глазами, как щенок с перебитой лапой. И захлестнула Ксюху такая волна нежности к этому незнакомому ей еще человечку, что она поняла: пропала она, совсем пропала.

Но ничего: лиха беда начало, Ксюха пошутила, посмеялась, рассказала о себе, насколько позволял ее английский. Позже он здорово улучшился с бринулиной помощью, носитель языка – это, все-таки, сила. Бринуля даже пыталась ее научить говорить как кокни – лондонский простолюдин. А bottle of water – э бо’а о’ уо’а? Да иди ты! Серьезно? А Ксюха научила Брин знатно материться.

Ну а в первый раз уже минут через двадцать Бринуля оттаяла, расслабилась, заговорила мал- помалу на своем безупречном английском, почти без заикания. Обменялись номерами телефонов, договорились каждый день общаться: день по-русски, день по-английски.

Костян о ксюхиной бисексуальности знал, ничего против жениного общения с другими женщинами не имея. Более того, был не против и посмотреть. Главное не с мужиками. Против новой знакомой тоже не возражал, хотя понимал, что интерес Ксюхи лежит здесь отнюдь не в лингвистической плоскости. Он видел, какими глазами смотрит его жена на симптичную британочку, ну а с той и вовсе все было понятно: “пожирает” Ксюху серыми глазищами так, будто она, Ксюха – последний человек на Земле. Впрочем, может, оно так для Брин и было: Ксения говорила, что бросил ее не так давно бойфренд, и стала Бринуля совершенно одинока (родители погибли, когда она была подростком; единственное бринулино дитя не прожило и нескольких дней, брак из-за этого с первым мужем где – то через полгода после этого распался). Жалко мне ее, жалко до слез, гнусавила Ксюха, действительно размазывая по круглым щекам крупные слезы.

А однажды случилась вот какая история: в неурочное время позвонила Бринуля, изрядно подшофе, с целью поплакаться. Выпили вместе онлайн, чокаясь в видеокамеру, поплакались, посмеялись. Брин была в одном халате, сквозь который недвусмысленно и волнующе просвечивали соски. Ксюха уже тоже была изрядно навеселе, и в шутку предложила показать грудь, на которую Бринуля так горько жаловалась. Как и следовало ожидать, возникла судорога, заикание и переполох. Чтобы подзадорить свою визави и раскрепостить ее хоть как-то, Ксюха сделала то, чего не сделала бы, наверное, на трезвую голову: стянула с себя футболку. Тут Бринуля удивила: залихватски махнув стакан вина, выскользнула из халата, явив Ксюхе идеальное подростковое тело. Внизу у ксюхи немедленно всколыхнулась такая горячая и мощная волна возбуждения, что она прошла через все ее тело, мягко, как стакан водки на морозе, ударив в затылок. Ксюха, как загипнотизированная, осознала, что если она не получит сейчас разрядки, то взорвется. И запросто. Рука сама потянулась к набухшему клитору, принялась теребить его, причиняя острое, невыносимое наслаждение. У Бринули отвисла челюсть, и не в переносном, а в буквальном смысле, затем случилось странное: она словно зависла, как компьютер, на пару секунд. Потом тряхнула лобастой головой, словно отгоняя мысль, и закинула стройные ножки на стол, на котором стоял ноутбук (правильно по-английски будет лэптоп, откуда-то всплыла, ни к селу ни к городу, мысль). Божечки, боже. Ксения вообще была неравнодушна к женским ступням, (у мужчин же очень ценила руки, кисти рук), но это – это было само совершенство. Идеальной формы, с длинными гибкими пальчиками. Нежная розовая кожа подошв вызвала в ней еще более мощную волну возбуждения: Ксюху буквально выгнуло дугой. Она запустила пальцы глубже и пробормотала хриплым голосом: “Обожаю тебя”. Кажется, потом, в момент оргазма, она что-то хрипло кричала (Боже, что подумают соседи?), Бринуля тоже вскрикнула в конце. Они быстренько попрощались, и больше об этом не говорили. Единственное, о чем жалела Ксюха потом, было: почему она не кликнула кнопку записи.

Так и текла жизнь обычным своим чередом, за одним исключением: в жизни Ксюхи появился еще один человечек, Брин, Бринуля. Общались каждый день, закамуфлировав нежные свои воркования изучением языка. И нельзя было уже представить, чтобы день прошел без беседы. Утро начиналось с мысли о Брин, день, заполненный рутинными делами, вел к одному: вечером Ксюха увидит Брин. Несколько раз Брин в назначенное время на связь не выходила, и тогда в душе поселялась мерзкая скребущая тревога, в сознании всплывали картины: Бринуля, изломанная и окровавленная, лежит посреди улицы, вокруг полицейские, водители, глазеющие из окон своих машин, неживой взгляд серых бринулиных глаз направлен в низкое лондонское небо; Бринуля в окровавленной ванной, в мертвых мутных глазах укор: я люблю тебя, почему ты не любишь меня? Бринуля падает на пути подземки, пытается встать, на нее накатывает, мнет, ломает, перемалывает худенькое тело поезд…еtc, etc. Костик, видя состояние жены, говорил: “Ну чего ты мучаешь себя, позвони ей, телефон же есть.” “Чего-то я стремаюсь, Костян. Завтра, если не появится, позвоню”. Но на следующий день Бринуля обьявлялась, обьясняла отсутствие запаркой с очередным проектом, и жизнь для Ксюхи снова обретала смысл, наполнялась красками, запахами, звуками.

Сегодня был урок русского. Костик сидел на кухне, вперившись в телевизор, (матч с участием его любимого ЦСКА) и подливая время от времени в кружку с отломанной ручкой из “сиськи”, двухлитровой пластиковой бутылки с жидкостью внутри, по консистенции, запаху и цвету напоминающей мочу, и носящую гордое название “Подмосковное светлое". “Демоны, как вы это пьете”, – в очередной раз удивилась про себя Ксюха. Зашла в комнату к сыну: “Андрюхан, я иду заниматься английским, если что – к папе подойди, он поможет, ок”? Андрюхан, сосредоточенно раскрашивающий красным фломастером правую руку человека-паука, серьезно кивнул: он знал, что если потревожить маму во время беседы с тетей Брин, мама будет очень, очень, очень тобой разочарована. Ксюха вернулась в спальню, открыла ноутбук. Зателенькал входящий вызов, Ксюха кликнула кнопку ответа:

– Мой хороший, мой родной, здравствуй…

– Привет, Ксюха…

– Ты выглядишь усталой, у тебя все хорошо?

– Все хорошо. Я теперь знаю, откуда появлялось это твое “мой хороший, мой родной”…

– Появилось…нашла фильм по ссылке?

– Да…Как это будет…I almost cried my eyes out…

– Чуть глаза не выплакала…

– Да, точно…

– В следующий раз пришлю ссылку на что-нибудь повеселее, ладно, милая?

– Спасибо, мой хороший, мой родной…

– Чем ты сегодня занималась?

– Работала на проекте по дизайну одного кафе…

– Над проектом по дизайну…

– Да, точно. Слушай, Ксюха. У тебя бывало когда-нибудь, что ты видишь себя со сторона?

– Со стороны. Было один раз: пару лет назад меня поздно вечером ограбил один наркот, приставил нож к горлу в подворотне. Я так пересрала, что увидела себя со стороны. Нарколыга этот сумку у меня вырвал и убежал, и видение исчезло.

– Пере…?

– Пересрала, но это непристойное выражение

– Пересрала. Очень выразительно.

– А почему ты спрашиваешь?

– У меня такое тоже бывает, когда сильно испугалась..испугиваюсь..

– Когда сильно пугаюсь…

– Точно. Но у меня это как timeline… как это…

– Я поняла…

– Это как будто перемещение кадр за кадром, очень медленный…

– Очень медленно…

– Да…

– А перемещение по этой монтажной линии только слева направо возможно?

– Я о таком не думала. В следующий раз, когда сильно испуги..

– Испугаюсь…

– Испугаюсь, попробую подвигать кадры справа налево…

– Ок, расскажешь тогда. Как у вас там погода?

– Дерьмовая…

– У нас тоже..

Побеседовав примерно часа полтора, подруги “расцеловались” и расстались, вполне довольные жизнью и друг другом.

А через несколько дней Бринуля, к несказанной радости и удивлению Ксюхи, прислала сообщение, в котором выражала намерение приехать в Россию. “Брин собирается выползти из своей раковины”, – с изумлением думала Ксюха. И я смогу взять в ладошки ее лицо, поцеловать любимые ямочки. В этот момент ноги ее сладко подкосились. Господи, я увижу Брин?

А потом все как-то закрутилось: дела, дела, дела. Общаться через Тичазу стало совершено некогда, и их общение как-то незаметно переместилось в Вотсап. И если они не отсылали друг другу по сто сообщений в день, то это значило, что день выдавался совсем уж адски загруженный.

Год несся к своему завершению, и однажды темно-серым утром Ксюха проснулась с улыбкой от уха до уха: сегодня к ней прилетит ее Брин.



Брин, 30-е декабря



Ксюху она узнала тотчас же, как только вышла из зоны таможенного контроля, сердце провалилось куда-то вниз, встало, заколотилось снова, часто-часто, Брин побежала было к ней, к Ксюхе, но от бега удержал весьма увесистый ее чемоданище на колесиках, который Брин тянула за выдвигающуюся ручку; она бросила к чертям собачьим чемодан, краем глаза увидев, что тот, обладая нехилой такой инерцией, продолжает самостоятельное движение, подрагивая на местах стыков напольной плитки. “Чемодан из дерева магической груши на ножках”, – подумалось некстати. Она подскочила к Ксюхе, все еще высматривающей ее несколько в стороне, хотела крикнуть “Ксюха!”, но из горла выдохнулось лишь какое-то хриплое “К-х”. Тут Ксюха увидала ее, округлила глаза, налетела, с неженской силой сжала в обьятиях, вытолкнув из легких Брин весь воздух. Они стояли так, прижавшись друг к другу и покачиваясь из стороны в сторону, как два китайских болванчика. “Мой хороший, мой родной”, – жарко и щекотно шептала Ксюха в ухо. Брин вдохнула, наконец, и выдохнула “Привет”. “Т-ты что, курила?” Ксюха рассмеялась: “Ну тебя в баню, я пиздец как нервничала, понятно?” Сбоку раздалось покашливание: “Здрасьте. Костя. Я извиняюсь, чемоданчик вот ваш. Зря бросили. Попрут”. Брин поздоровалась с Костей, от переизбытка чувств сделав то, чего с незнакомыми и даже малознакомыми мужчинами не делала никогда: чмокнула в пухлую колючую щеку, тут же стушевалсь, зарделась, посмотрела вопросительно на Ксюху. Та расхохоталась: “Я ж тебе говорила, Костян. Выпущена в единственном экземпляре”.

Брин, наконец-то, осмотрелась. Здание аэропорта не произвело на нее впечатления: она думала, что в России все большого размера, и ей представлялось, что международный аэропорт будет огромным, но нет: по сравнению с Хитроу, из которого Брин вылетела каких-то несколько часов назад, Домодедово был весьма скромных размеров.

“Девушки, может, уже двинемся, а то еще черт его знает, сколько до дома тащиться, а уже жрать хочется”, – жалобно пробормотал Костик.

“А когда тебе жрать не хочется, скажи мне, пожалуйста”, – вперив суровый взгляд в супруга, произнесла Ксюха. Тут рассмеялась Брин, явив Ксюхе ямочки на щеках (отчего у последней незамедлительно сделались ватными колени), и настояла на том, чтобы напоить Костика кофе и накормить бутербродами в кафе тут же, в здании аэропорта. Пили кофе, как-то сразу Брин с Костиком перешли на “ты”: с этими людьми было легко, приятно и светло на душе. По выходу из аэропорта Россия встретила низким свинцовым небом и сыпавшейся оттуда, сверху, мерзкой мокрой крупой. Как и не уезжала никуда: отвратная погода, обычный, похожий на лондонский, пригород (Домодедово от Москвы километрах в двадцати, сказал Костик). Погрузились в новенький костиков “Рено”, Брин с Ксюхой на заднем сиденье. Узнав, что поедут они в Павлово-Усад не через Москву (”Если через Москву – то лучше убейте меня сразу”, – застонал Костик), Брин к дороге интерес потеряла, обхватила руками ксюхино плечо, уткнулась в него головой, тихо и счастливо засопела. Ксюха свободной рукой поглаживала короткие волосы Брин, и потихоньку целовала ее в макушку. В пробку они все-таки попали, и, ритмично покачиваясь от постоянных ускорений – торможений, убаюканная теплом от обогревателя, вдыхая запах ксюхиной кофточки (куртки они сняли и сложили в угол сиденья: жарко), Брин дремала и молилась про себя, чтобы эта пробка никогда не кончалась.

Было уже темно, когда Брин с чемоданом и сумкой выгрузили возле подьезда четырехэтажного кирпичного дома. Костик, пыхтя и чертыхаясь, потащил барахло Брин вверх по лестнице. Они поднялись на второй этаж, Ксюха открыла металлическую дверь, зашла, включила свет. Квартира была и правда чудо как хороша: вся белая, с хорошей техникой и минимумом мебели. Ввалился, пыхтя, с чемоданом и сумкой Костик. “Мой хороший, мой родной, устал?” – спросила мужа Ксюха (Брин больно кольнуло: “Как это…это же я – хороший? Это же я – родной?”).

– Некоторым образом. Надо бы… Того-не того.

– Ладно, иди ставь машину к дому, потом в магаз сходи. Новоселье отпразднуем.

– Так это, на работу завтра еще.

– А чего, обязательно нажираться как свинья?

– Не, ну чего ты сразу начинаешь-то?

– Ничего, чего…Возьми пару бутылок вина белого, торт, ну и себе…чего-нибудь…без фанатизма, я ясно изьясняюсь?

– Яволь, майн фюрер.

– Пошел.

Повеселевший Костик отбыл, а Ксюха, тем временем, позвонила родителям: (как там Андрюша), показала Брин, где постельное белье, полотенца, чай, кофе, сахар (Ксюха обо всем заранее позаботилась), где как чего включается-выключается, вручила один комплект ключей, другой, на всякий случай, оставила себе, дала бумажку с номерами телефонов, на все случаи жизни, начиная от ее, ксюхиного номера, и закачивая номером службы спасения; там же были адреса, этот и ее, ксюхин. Бумажку велела вложить в паспорт, паспорт велела всегда хранить во внутреннем кармане пальто, а отнюдь не в сумке. Залезла в ее телефон, поставила метки на гуглмапе: ее адрес и ксюхин, железнодорожный вокзал, здешний и в Москве, Курский (с Курского будешь едить, сначала со мной; потом, если я пойму, что тебя можно отпускать одну – будешь ездить одна), забила свой номер, номер такси, в вечернее время по городу повелев передвигаться исключительно на такси. Так, вроде все. Вопросы? Ошарашенная таким напором Брин отрицательно помотала головой. Тогда давай в душ, я поставлю чайник.

– А горячая вода здесь есть?

– Горячая вода у нас есть везде. А у вас в ЛондОне?

– Не везде.

– Нихренаська.

Вернулся Костик, погромыхивая бутылками в белом полиетиленовом пакете. Сели на кухне пить чай. Брин, распаковавшая уже часть багажа, облачилась в домашний халат, на короткостриженную голову накинула полотенце. Она сидела рядом с пышущей теплом батареей, подобрав под себя ноги, и пила из кружки сладкое красное вино; ей было спокойно и радостно. Ксюха подтрунивала над Костиком за какой-то его очередной косяк, а он что-то бубнил в свое оправдание. Брин постепенно захмелела, оперлась подбородком на руку, и просто слушала это их “бу-бу-бу”, встряхиваясь каждый раз, когда Костик предлагал подлить или провозглашал очередной тост (”Ну, за дружбу между народами, вдрогнули? Вздрогнули!). Брин словно повисла в пространстве, воздух уплотнился, звуки постепенно утихли, и она погружалась в этом плотном, как желе, воздухе, погружалась в забвение, в тишину, в сон.

Разбудила ее мягкая рука, гладящая по щеке. Было темно, только по потолку ползли взад-перед световые пятна от фар автомашин.

– Давай, детка, вставай, я тебе постелила.

– Ксюха. Ксюха. А где Костик?

– Домой пошел, поздно уже.

– А почему ты не пошла домой?

– Сейчас тебя уложу, и пойду.

– Я не хочу.

– Чего ты не хочешь?

– Чтобы ты уходила.

– Я завтра приду, окей?

– Побудь со мной еще немного?

– Хорошо, хорошо, ложись давай.

Ксюха сняла с Брин халат, лифчик, уложила ее, укрыла одеялом.

– Я люблю тебя, Ксюха, вдруг повернувшись к ней лицом, – сказала тихо Брин.

– Детка, я тоже тебя люблю, но…это же все несерьезно, ты же понимаешь…у меня семья…

– Я люблю тебя. Почему ты не любишь меня?

Ксюха дернулась, как от удара током: она вспомнила свои видения: мертвые белесые глаза, окровавленная вода в ванной.

– Я люблю тебя, Брин.

– Иди ко мне.



31-е декабря



Брин проснулась с колотящимся отчаянно сердцем от резких блеющих звуков: удивленно разглядывая белую стену перед глазами, несколько секунд не могла понять, где она находится. Потом поняла, вспомнила, дернула головой направо, – Ксюха лежала рядом, терла пухлыми руками глаза, пытаясь проснуться. Телефон продолжал блеять. Брин заверещала “Йеху!!!”, откинула одеяло с себя, а заодно и с Ксюхи, вскочила, бросилась на Ксюху, оседлала сверху, взяла в ладони мягкие ксюхины щеки, покрыла поцелуями лицо. “Малыш, надо ответить”, – Ксюха потянулась за телефоном, но Брин впилась в ксюхин рот своим ртом, требовательным язычком, острым и длинным, разжала ксюхины зубы, нашла язык, всосала в себя вместе со сладкой тягучей слюной “ М-м-м…Бринуль, надо ответить. Даже зубы еще не чистили. Это негигиенично” – Ксюха дотянулась, наконец, до телефона “Але. Да. Да. А сколько времени? Блять. Пять минут. Да, давай”. Ксюха скинула с себя Брин, вскочила.

– Бринуль, я побежала.

– Ты сегодня работаешь.

– Да, приходи сегодня вечером к нам, будем старый год провожать и встречать новый.

– Хорошо.

Ксюха похватала одежду и побежала в душ; ее большие, нежные, круглые ягодицы при этом восхитительно заколыхались.

– Можно я возьму твою зубную щетку?

– Конечно. Это будет гигиенично?

– Ой, иди в баню, а?

Брин расхохоталась и подошла к двери ванной:

– А твой язык в моей попке – это тоже, конечно же, гигиенично?

– Иди в пизду, а?

– Окей, но разве ты не должна отправляться на работу?

Сквозь шум воды послышалось что-то матерное.

Ксюха вышла через несколько минут, энергично вытирая голову мохнатым полотенцем. Поцеловала взасос Брин, спросила: “Чем будешь заниматься?”

Брин стала загибать тонкие пальчики:

– Думать о тебе. Мастурбировать. Мастурбировать и думать о тебе. Думать о тебе и мастурбировать. Потом, возможно, я захочу спать. Потом надо поменять доллары и сходить за покупками.

– В Англии же, вроде, фунты?

– Доллары – они везде, детка.

Ксюха взяла в ладони улыбающееся лицо Брин, поцеловала обе ямочки на щеках, сказала: “Счастливый ты человек”, убежала.

Брин прошлепала босыми ногами до постели, упала навзничь, взяла подушку, втянула пьянящий запах ксюхиных волос. Она почувствовала странную опустошенность и легкость. Она была счастлива, почти так же, как в тот день, когда держала на руках своего только что рожденного ребенка.

Позже бикнул Вотсап:

– Уже скучаю..чего поделываешь? :)

В ответ полетела фотка

– Ах ты, маленькая шлюшка…знаешь, Бринуль, тебе нужен нормальный мужик, чтобы вытряс из тебя все эти розовые глупости…или вытряхнул..или вытрахал…

– Мужик, это такой волосатый, плохо пахнул, много ест? :)

– Детка, как ни крути, но нет ничего лучше горячего, наполненного кровью, покрытого венами, большого стоячего члена в твоей жопе..

– О-о..такого в моей жопе не был год..

– Вот и я о чем..все, побежала…чмоки

– Чмоки ;)



Брин приняла горячий душ, оделась потеплее, натянув, помимо прочего, черную лыжную шапку, надела тяжелые трекинговые ботинки и сделалась совершенно неотличимой от подростка, из тех, что кучкуются по вечерам возле подьездов, слушают дебильную музыку (тыц-тыц-тыц-тыцелуешь меня) и пьют упаковками эти свои ужасные энергетики. Взяла паспорт, тысячу долларов на размен, пошла изучать сумрачный город Павлово-Усад, Павлик, как его называли местные.

Брин вышла на улицу, с удовольствием вдохнула холодный влажный воздух. Падал негустой пушистый снежок. Небо не было уже таким свинцово-серым, посветлело, приподнялось на землей. Оно было все сплошь, от края до края, однотонным и ровным, словно там, наверху, небесный художник поленился придумывать что-нибудь эдакое, а просто взял большой тюбик титановых белил, надавил как следует из этого тюбика на холст, добавил малую толику черного, и размазал небрежно мастихином по всему холсту. Потом подумал немного, взял большую пушистую кисть, обмакнул чуть в лазурь, растушевал здесь немного, там чуть-чуть, и здесь – добавил капельку белил: “И так сойдет!” – вспомнился озорной хрипастый мальчишка, герой мультфильма.

Брин, сверяясь время от времени с гугл-мэпом, зашла в банк, разменяла на рубли доллары, купила в ближайшем “Магните” бутылку вина, печенья и еще по мелочи кое-чего: готовить не хотелось, тем более вечером будет застолье, по-русски, когда на столе очень-очень много всего. Она весело шагала по направлению к дому, разглядывая окрестности (много типовых, в три, четыре, пять этажей, домов, ничего примечательного), и встречных людей (люди как люди: все спешат куда-до, лица сосредоточенные, неулыбчивые, но нет, не мрачные и не злые). Тут поток мыслей Брин неожиданно прервался из-за вот какого фокуса: планета Земля выпрыгнула из-под ног, и мощно и страшно, всеми своими шестью сикстиллиардами тонн, шарахнула по спине и затылку так, что у Брин в голове взорвался белый сноп искр. “В прошлом году у нас мужик с воза упал, так у него из глаз такие искры посыпались – все сено сжег”, – откуда-то всплыло в сознании. Она лежала на спине и, приподняв голову, ошеломленно смотрела на бутылку вина, которая, выпрыгнув из пакета, весело катилась вниз под уклон, подпрыгивая на неровностях. Брин со стоном поднялась, и опять чуть не упала: под ногами был лед, припорошенный сверху снежком. “Что же вы, демоны (ксюхино слово), тротуары не чистите?” – мысленно негодовала она на неведомые коммунальные службы. Но ничего, беглую бутылку вина поймали сердобольные прохожие, вернули, отряхнули бринулину спину. “С-с-с-пасибо”. “Иностранка, что-ль? И откуда ж такая?” “И-и-з Англии”.

Брин вернулась домой, переоделась в домашнее, налила вина, приложила к затылку пачку замороженного зеленого горошка. Включила телевизор, онлайн-кинотеатр. Советских фильмов с субтитрами не нашлось, пришлось смотреть так, без перевода, прихлебывая вино и похрумкивая печеньем. (”Вино пью, печенье жую, Плутарха читаю. Все и сжевал”).

Брин, к своему удивлению, обнаружила, что, хотя она не понимает многих слов, общая канва фильма ей понятна. И вообще, если не вдумываться в каждое произнесенное героем фильма слово, можно понять, о чем он говорит. Это как плыть по течению: не надо с ним бороться, нужно спокойно в этом течении двигаться. Она подумала, что, вероятно, здорово спрогрессировала в русском за последние полгода. Все-таки носитель языка – это сила. Ай да Ксюха, ай да сукин сын.

Брин постепенно почувствовала вялость и тошноту. Встала, подошла на нетвердых ногах к зеркалу: лицо осунувшееся, бледное, зрачки расширенные. Легла снова, провалилась в сон.

Разбудил ее звонок в дверь. Брин, долго путаясь в одеяле и обрывках беспокойного сна, пыталась выбраться из постели. Выбралась наконец, открыла. Ксюха вошла, закрыла за собой дверь, стала целовать:

– Мой хороший, мой родной, здравствуй.

– Привет, Ксюха.

Ксюха оторвалась от нее и внимательно посмотрела:

– Что с тобой, Бринуль? Бледная вся, под глазами круги.

Брин, скосив глаза, пыталась шутить, что мол, мастурбировала слишком много.

– Ну-ка, в глаза мне посмотри, мастурбатор несчастный. Что случилось?

Пришлось рассказывать правду.

Ксюха прижала к себе, ощупала затылок:

– Горе ты мое луковое.

– Я долго хотела спрашивать: почему горе – луковое?

Ксюха автоматически поправила:

– Давно хотела спросить. Горе луковое, потому что от него плачут.

Брин распахнула глаза:

– Разве ты от меня плачешь?

– Постоянно, малыш.

– Почему?

– Потому что я люблю тебя.

Брин рассчиталась с Ксюхой за квартиру, продукты, за бензин, и так просто добавила, для ровного счета, несколько синих бумажек. Ксюха стала протестовать, что, мол, они, как неродные, копейки будут считать и прочее, и прочее. Брин настояла. Отправились к Ксюхе, Брин только пакет с подарками захватила с собой.

Ксюхин дом представлял собой обычное жилище среднего россиянина: двухкомнатная квартира, набитая разносортной мебелью, с кучей вещей, нужных и ненужных. Было в квартире, впрочем, чисто и уютно, и стоял запах устроеного и вполне благополучного быта: пахло ДСП, деревом, кожей, старым ковром, мандаринами, котлетами, салатами, майонезом и еще бог знает чем, но пахло вкусно и очень по-домашнему.

Костик был дома один, и он, по ходу дела, уже успел приобщиться к празднику: он был одет в джемпер в косую крупную клетку, серые брюки, неприятно поражавшие синтетической блескучестью и свежевыглаженными “стрелками”, на ногах – видавшие виды войлочные тапки; взгляд его был благостен и маслянист. (Ксюха посмотрела на мужа уничтожающе, но Костик принял в себя уже достаточно, чтобы приобрести к подобным взглядам иммунитет). Андрюхан, по его словам, решил встречать Новый год с бабушкой и дедушкой: родительские подарки, которые, по идее, должны быть распечатаны первого числа, он уже выклянчил, а у бабушки с дедушкой под елкой лежали две завернутые в блестящую цветастую бумагу коробки. “Пропер Твелв, ни хрена себе”, – заорал Костян, получив от Брин бутылку виски. Полез целоваться, щекотно тыкаясь усами в шею. Ксюха получила старое издание ее любимого Шерлока Холмса, Андрюхану под елку Брин поставила трансформера с горящими красным огнем глазами. Брин же от Костика и Ксюхи достался цветастый огромный шерстяной платок.

Сели за стол, перенесенный из кухни по случаю праздника, провожать старый год под непременную “Иронию Судьбы”. Брин сидела на диване, облокотясь на мягкий диванный валик, слева подпирала теплым телом Ксюха, все было чудно, радостно и нетревожно, и играли на щеках Брин ямочки, и переполняло душу счастье, и задушевно тренькала гитара в руках телевизионного очкастого хирурга, и выводил он свое “Я спросил у тополя, где моя любимая”, и ревела с три ручья от этой русской проникновенности к этому времени уже не совсем трезвая Брин, а, глядя на нее, заревела и Ксюха, пуская из носа (опять) пузыри.

Потом они что-то опять нарезали, готовили, убирали грязную посуду, приносили чистую, весело звенело стекло, посуда, вилки. В общем, стоял гвалт и нетрезвая суматоха, какая царит в любой российской семье незадолго до наступления нового года. Говорил какую-то речь, выразительно и с чувством, этот их бессменный президент с резиновой мордой, Брин мало что из этой речи поняла, да и не все ли равно. Били куранты, хлопнуло и истекло пенной струей неохлажденное шампанское, кричали “Ура”, Брин целовала Ксюху, Ксюха целовала Брин и Костика, Костик целовал Брин и Ксюху, шутили по телевизору какие-то комики. Ксюха и Костик ржали, Брин не понимала ни слова, да и плевать: она поджала под себя ноги, обхватила Ксюху за талию, уткнулась носом в ксюхино плечо, и хотелось ей только одного – обратиться в демона, (как из книжки советских фантастов, братьев, как их, Брин забыла фамилию), чтобы взять кусок пространства: эту вот квартиру, этих двух людей, остановить время, закуклиться с ними, отгородиться от остального мира куполом. Навсегда.

Наклюкались все основательно, Костик выбыл из строя первым. Шатаясь, как тяжелораненный боец, он отбыл на кушетку на кухню. Оставшись вдвоем, под треск и грохотание фейеверков и петард за окном, стали целовать друг друга в рот, жадно вбирая в себя языки друг друга и слюну, вязкую и тягучую. Очень скоро, впрочем, они от этого занятия утомились. Ксюха выключила свет (елка продолжала весело мигать разноцветными диодами, отбрасывая на стены причудливые тени), обе они рухнули на диван. Обнявшись, заснули, жарко дыша друг на друга. Проснулись обе одновременно, оттого, как им показалось, что на них уронили мешок картошки. Оказалось – Костян, в одних только трусах какого-то дикого покроя (”семейники”, обьяснила на следующий день Ксюха). Брин взвизгнула, Ксюха зашипела:

– Костян, ты охерел?

– Неудобно на кушетке, Ксюх.

– Ты нормальный вообще, нет? Брин здесь!

– Ну и чего, я только посмотрю.

– Я тебе сейчас посмотрю, животное! Пшел на кухню!

Костян ретировался, по пути ловко подцепив со стола бутылку коньяка, а Ксюха, испытывавшая острую жажду, шарила по столу в поисках остатков вина, нашла, припала к бутылке. “Можно мне тоже вина”, – просипела Брин. Ксюха набрала полный рот, легла сверху на Брин, нашла губами губы подруги, и перелила вино из своего рта в ее. “Еще”,– простонала Брин. Уталив таким образом жажду, они разделись, легли снова: Брин на левом боку, Ксюха пристроилась сзади, укрыла обеих шерстяным неколючим пледом, просунула левую руку под голову Брин, правой обхватила Брин за плоский живот; Брин свернулась калачиком, поместив большие прохладные ступни на ксюхины бедра. Ей показалось, что Ксюха обьяла ее всю, как скафандр, и теперь она, астронавт, плывет в невесомости, под надежной ксюхиной защитой. В голове у нее негромко и торжественно пел Дэвид Боуи:

This is Major Tom to Ground Control

I'm feeling very still

And I think my spaceship knows which way to go



Брин, 1-е января



Утром разбудил Костик. Он уже успел принять “лекарство” от абстинентного синдрома, и стоял сейчас над ними, одетый, источая благодушие и запах коньяка:

– Доброе утро, девочки, с наступившим!

– Уйди, животное!

– Не, ну я чего, я ж только посмотреть.

В Костика полетел тапок, он скрылся на кухне; послышался шум воды, громыхание чайника.

– С наступившим, малыш.

– С наступившим, детка.

Встали, оделись, умылись (на этот раз Брин позаимствовала ксюхину зубную щетку), в очередной раз обновили стол: подозрительный на предмет несвежести салат выбросили, заветрившиеся сыр и колбасу Ксюха сложила в отдельную тарелку, посмотрела на Костика:

– Чудовище это сожрет.

Костик, почувствовав, что речь идет о нем, оторвал взгляд от телевизора:

– Чего?

– Ничего, мой хороший, кушай. А вот коньяк дай-ка сюда, ты не забыл, что тебе сына завтра еще к свом родителям везти?

– Ну, может, хоть это, пивка?

– Две банки, не больше. Иначе никуда не поедешь. Я ясно изьясняюсь?

– Яволь, Ксения Шикльгруберовна…

Пили кофе, ели торт. Смотрели “Служебный роман”, сидя на диване втроем (Ксюха посередине, захорошевший Костик привалился к правому ксюхиному плечу, забравшаяся на диван с ногами Брин прильнула к левому), Костик и Ксюха обьясняли непонятности, возникавшие по ходу фильма.

Обсуждали планы Брин: Красная площадь, музеи, и самое главное, Arbat-street

– Бринуль, мы же с тобой договаривались: в России ты говоришь по-русски.

– Улица Арбат

– Просто – Арбат

– Арбат

– Ладно, мои завтра уедут, свожу тебя в Москву. Матрешку хочешь купить?

– Я приехала сюда ради шапки.

– Логично: куда ж еще ехать за шапкой, как не в Россию.

Повинуясь внезапному порыву, Ксюха тайком сделала сэлфи: прильнула щекой к щеке Бринули, скорчила рожицу, вытянула руку со смартфоном, нажала спуск. Брин в этот момент смотрела в экран телевизора, вместе с героиней фильма выговаривая: “Это не ваше больное место, это ваше…пустое место”, на щеках играли ямочки. Отвлеченная вспышкой, Брин повернула голову, вопросительно приподняла тонкую бровь. Ксюха обьяснила:

– В контакт выложу, надо же показать фото лучшей подруги: умницы, красавицы, прямиком из ЛондОна.

– В контакт?

– Социальная сеть, здесь ей пользуются все. Вы у себя в Британии какой сетью пользуетесь?

Брин пожала плечами:

– Не знаю, Фейсбук, наверное.

– Подожди секундочку: ты хочешь сказать, что не пользуешься ни одной социальной сетью? А Вотсап?

– Не пользуюсь, Вотсап – по работе

– А куда ж ты “выкладываешь” еду?

– Еду я выкладываю на тарелку, из тарелки выкладываю…в себя.

Обе несколько секунд смотрели друг на друга, захохотали, повалились на диван. Костик с опаской пересел в кресло у окна. Отсмеявшись, Брин спросила: “А зачем кому-то публиковать фото еды?”

– Не просто еды, а какого-нибудь тонкого блюда, желательно ресторанного: кусочек еды, с веточкой зелени, политый капелькой соуса. Нужно же всем показать – ты успешный, ты состоятельный: кушаешь в ресторанах, катаешься в Альпах на лыжах, ведешь здоровый образ жизни, следишь за фигурой, читаешь Пруста, и вообще, относишься ко всему с легкой иронией и отпускаешь по значимым событиям жизни философские, с налетом юмора, мудрые комментарии.

Брин, подумав, вынесла вердикт:

– Шелуха.

День тек в неспешной, сытой истоме. Грохотали за окном петарды. Костик, дремавший в кресле, запрокинул голову и выставил вверх щетинистый кадык. При каждом новом взрыве за окном он вздрагивал. Брин, тыкая тонким пальчиком в смартфон, попросила напомнить ее, Брин, адрес. Ксюха сказала.

– Зачем адрес-то?

– Оформляю через интернет-магазин заказ, послезавтра привезут.

– Можно полюбопытствовать?

– Угу, сейчас. Вот.

Ксюха взяла смартфон и округлила глаза:

– Ты нормальная вообще, нет? Тридцать тысяч почти..за это? Ну, допустим (посмотрела на Костика, понизила голос), фаллоимитатор. Вещь нужная, кто спорит. Ну, допустим, фаллоимитатор двухсторонний…окей…бусы анальные…Но набор для связывания? Семь пятьсот?! Да вы шутите? Комплект из ушек меховых и хвостика мехового, с интегрированной анальной пробкой? Четыре пятьсот?! Да ты с глузду зьихала, моя милая!

Брин серьезно произнесла:

– Я покупала в Лондоне хороший фотоаппарат: большая матрица, светосильный обьектив. Его главная задача – сделать фото тебя в шапка…в шапке. Против фото с ушки и хвостик я тоже не возражаю.

– С хвостиком, значит. Вот тебе хвостик (сунула Брин под нос сложеный фигой палец). Ксюха, тяпнутая за этот самый палец белыми острыми зубками, от неожиданности взвизгнула, Брин тоже взвизгнула, испугавшись, что причинила подруге боль. Опять захохотали, обнялись, повалились, в очередной раз, на диван.

Вечерело. Окончательно утряся планы на завтра, стали собираться, Брин домой, Ксюха – провожать ее. Шли по сумеречному Павлику, взявшись за руки, с удовольствием выдыхая в морозный воздух облачка пара. Было безлюдно, мимо проезжали редкие машины, выдаливая протекторами шин грязный снег.

Подошли к металлической, с облупившейся серой краской, двери подьезда:

– Ты зайдешь?

– Зайду, но на ночь не останусь.

Поднялись на второй этаж, зашли в квартиру. Брин стала целовать Ксюху в рот, попутно освобождаясь от своей пуховой куртки и расстегивая ксюхино пальто.

– Почему не останешься?

– Во-первых, вечером возвращается от моих родителей Андрюхан – мама должна быть дома, а во-вторых – Костяну нужно “дать”, пока он не вскочил на какую-нибудь шалаву. Не зыркай на меня, родная. Мы же с тобой это обсуждали. Давай не будем все портить сейчас, когда у нас все так чУдно и хорошо, окей? Живи здесь и сейчас. А сейчас раздевайся, пошли в душ.

Через несколько часов, Ксюха, собиравшаяся домой, вызвала такси.

– До твоего дома пешком пять минут, зачем такси?

– Ты вообще слушала меня, когда я говорила, что в вечернее время передвигаться нужно исключительно на такси? Дети мои, остерегайтесь выходить на болото в ночное время, когда силы зла властвуют там безраздельно. Откуда это?

Брин дернула худеньким плечиком.

– Эх ты, эстет лондонский, не читала Конан-Дойла.

– Точно. Болота. Собака.

Ксюха вставать запретила, расцеловала подругу и ушла, закрыв дверь своим ключом. Брин лежала в полутемной квартире на смятой и теплой ксюхиным теплом постели, смотела на двигающиеся по потолку полосы света от автомобильных фар и думала, что так счастлива, как сейчас, она уже не будет, наверное, никогда.



2-е января



В Москву ехали на электричке, в шумном и многолюдном вагоне. Было жарко, душно даже, пассажиры вокруг них были беззаботны и веселы какой-то нервической, как показалось Брин, веселостью. Стучали колеса, гудели электрические внутренности поезда, стоял гвалт и детский гомон, тут и там раздавался экзальтированно-алкогольный смех. Шестеро мужиков, оккупировавшие две соседние лавки, беззастенчиво потребляли водку (прямо с утра, ужаснулась Брин), ловко разливая из бутылки в пластиковые белые стаканчики, аппетитно закусывали мандаринами. Ксюха рассказывала про электрички, про то, сколько своей жизни проводят “замкадыши” в этих самых электричках, чтобы добраться до работы в Москву (часа полтора, а то и два – в электричке, плюс метро, полчаса, а то и час, а вечером – обратно). “Суровая жизнь у жителей подмосковья, выживают только сильнейшие”, – шутила Ксюха. Ехали довольно долго; Брин разглядывала в окно однообразные подмосковные пейзажи.

Потом Ксюха показывала Курский вокзал, как ориентироваться, как попасть из вокзала в метро, и т.д., и т.п. Брин приятно удивило, что все надписи на информационных табло дублируются на английском, а в метро – чудное дело – вообще схема движения – под ногами, очень удобно. Она подумала, что, может быть, даже одна не заблудится.

Гуляли по обычным туристическим местам: Красная площадь, Собор Василия Блаженного, Александровский сад. Брин неприятно поразило какое-то чудовищное количество туристов; многие, как и она, были с фотоаппаратами на плечах. Ксюха потащила в пушкинский музей: из-за копии микеланджеловского Давида, главным образом. Возле статуи надолго замерла, как показалось Брин, будто бы даже зависла.

– Посмотри на кисть правой руки, Бринуль. Само совершенство. Причем заметь – левая кисть не производит такого впечатления, как правая. Посмотри, как будто с двух разных натурщиков ваял. Какие сухожилия, кровеносные сосуды. М-м-м…”тащусь”…у меня трусики намокли, без шуток. Причем, заметь, – всю руку целиком идеальной я бы не назвала: не хватает все же наполненности в бицепсе.

Потом, когда подруги уже вышли на улицу, Ксюха спросила:

– А знаешь, чья рука идеальна?

– Молодого Шварценеггера?

– Сильвестра Сталлоне, в первом его фильме.

– Рокки? (Брин произнесла имя на западный манер, с одним “к”)

– Первым фильмом Сталлоне был “Итальянский жеребец”, девочка моя.

– Это такое волосатое ретро-порно?

– Порно это называли в наивных семидесятых, а сейчас такое детям показывают.

– Ты правда сексуально возбудилась от кисти руки Давида?

– Есть у меня такая слабость: обожаю красивые мужские руки и женские ступни. В мире есть две идеальные вещи: руки Давида и твои ножки.

– И твоя попка. А тебе одинаково нравятся и мужчины и женщины?

– Да, я всегда ощущала себя бисексуальной. А ты?

– Нет, не могу так сказать. С тобой мой первый опыт.

– О чем я и говорю: никакая ты не лесбиянка, тебе просто нужен мужик, волосатый и потный, который бы снял с себя берцы-говнодавы и так выебал бы тебя во все отверстия, что ты ходить бы на следующий день не смогла.

Брин остановилась и, пристально глядя в глаза Ксюхи, тихо спросила:

– И ты отпустишь меня к такому человеку?

– Если я пойму, что ты с ним счастлива. If you love somebody – set them free.

– Ты любишь Костика?

– Мы, русские, после одиннадцати лет брака такими категориями не мыслим. Есть привычка, наверное. Кака привычка? Обыкновенна!

Ксюха рассмеялась, потрепала по щеке:

– Ну что, пошли на Арбат, за шапкой? А потом давай где-нибудь сядем перекусить. Я бы выпила кружку бочкового чешского пива. А ты?

– Яволь, Маргарита Пална.

Брин сразу заприметила эту шапку, такую как ей и представлялось: светло-серую, из кудрявчатого меха неизвестной породы. Подбежала к лотку, схватила, нахлобучила на Ксюху и обомлела: на нее смотрела карими ясными глазами та круглолицая девчонка из клипа Элтона Джона: ярко-красный лимузин, бетонный, восточно-европейский что-ли, контрольно-пропускной пункт, колючая проволока, марширующие солдаты. Брин поднесла к глазу видоискатель своего серо-коричневого, в стиле ретро, Фуджифильма, выставила диафрагму 1,8, скадрировала, нажала нежно несколько раз подряд на спуск. Срывающимся от волнения голосом запела:

Oh Nikita you will never know

Аnything about my home

Ксюха сразу мелодию узнала, стала подмурлыкивать, не вспомнив, однако, слов:

I'll never know how good it feels to hold you

Закончили вместе: “Oh no, Nikita I need you so”, правда одна – “need you so”, а другая – “love you so”.

Рассмеялись, обнялись. Брин раслатилась с продавцом, усатым дядькой, который, наметанным глазом распознав иностранкку, заломил такую цену, что Ксюха только глаза вытаращила. Брин шапку снимать не позволила.

Вернулись домой вечером; молча, не сговариваясь, стали срывать друг с друга одежду, сорвали полностью, тут же, в коридоре. Нагие, не размыкая обьятий, стали пятиться к двери ванной, нащупали ручку, открыли, забрались в душ, завизжали от сначала пошедшей из лейки холодной воды, терли друг друга мочалкой до красноты, целовались до исступления, до прокушеных в кровь губ. Вытерлись большим мохнатым полотенцем, перебежали на кровать. Долго и исступленно, вгрызаясь зубами в половые губы друг друга, пили из влагалищ солоноватую тягучую жидкость и не могли насытиться, как не может насытиться водой из чудом обнаруженного колодца человек, умирающий от жажды в пустыне. Кричали, оргазмируя, так громко, что зажимали потными солеными ладошками кровоточащие губы. После сразу же, как убитые, уснули.



3-е января



Утром Брин разбудил телефонный короткий “дзынь”. Протянула руку, достала телефон: “Ваш заказ N 537477 будет доставлен сегодня с 9 до 18 часов. Курьер свяжется с Вами за час до доставки. Спасибо, что Вы выбрали нашу компанию”.

– Ура!

Ксюха накрылась одеялом с головой, глухо оттуда, из-под одеяла, пробормотала;

– Что ты орешь, как белый медведь в теплую погоду? Дай поспать, а? Двоих спиногрызов в деревню отправила, так еще один появился. Ты вообще в курсе, что у меня каникулы?

Брин знала, что Ксюха и Костик оба работают на одном заводе, Ксюха в офисе, на втором этаже, а Костик точнехонько под ней, кладовщиком на складе.

– А до какого числа у вас каникулы?

– До девятого.

– Нихренаська! А когда твои возвращаются?

– До Рождества должны.

Ксюха высунула из-под одеяла голову:

– Мать, а ты в курсе, что ты по-русски стала охрененно “чесать”? Кстати, мои губы, я думаю, выглядят не лучше твоих?

– Одевайся, детка, мы отправляемся в город!

– На кой черт?

– Во-первых, нужно купить тебе зубную щетку, во-вторых, у меня закончились рубли, нужно зайти в банк, в-третьих, я хочу осмотреть город, в котором ты живешь, в-четвертых, я хочу накормить тебя завтрак. В вашем городе есть приличный кафе, я полагаю?

Гуляли по слякотному Павлово-Усаду (с утра плюс 2), Ксюха показывала немногочисленные местные достопримечательности: церковь (входить внутрь Брин наотрез отказалась: с богом у нее были сложные отношения), главную площадь, парк, памятники, укрытые на зиму фонтаны, старую ткацкую фабрику в пять этажей, фасадная половина которой была переоборудована под современный торговый центр, а вторая половина обреченно разрушалась от времени, дождей и снега, тихо осыпаясь красным старинным кирпичом и прорастая деревцами в слепых высоких проемах окон. Зашли в банк, потом выпили действительно неплохого кофе с пирожными в “Шоколаднице”. Возвращаясь, зашли к Ксюхе: проверить, все ли дома в порядке, и взять набор для педикюра (Ксюха твердо вознамерилась сделать Брин французский педикюр).

– У тебя такие красивые лапки, а ты их так “запустила”, просто “кю”.

Потом Брин возлежала, почитывая “Собачье сердце”, а Ксюха поправляла, обьясняла трудные обороты и колдовала над бринулиными ножками: погружала в специальный раствор: терла пемзой, обрабатывала пилками, обрызгивала антисептиками, снова погружала в ванночку, снова терла, полировала ноготки какими-то электрическими, на батарейках, “кукурузками”, вычищала какими-то кюретками, кусачками (Брин очень по-русски “ойкала”, когда золингеновская сталь кусала неосторожно нежную кожицу), наносила слой за слоем лак: какую-то основу, базу, рисовала тончайшей кисточкой белые ободки, дула, проверяла, схватился ли лак, губами, снова покрывала лаком, финишным, снова дула и проверяла губами, пока, наконец, не сказала: “Вот теперь это – совершенство”.

Брин оторвалась от книжки, посмотрела, пошевелила тонкими пальчиками и изрекла:

– Упасть не встать. А можешь то же самое с руками сотворить?

– Для тебя все что угодно, малыш. Тебе бы еще косметики немножко добавить, мужики штабелями бы валялись. Ты ведь вообще косметикой не пользуешься?

– Нет, незачем. Я почти никуда не выхожу.

– Почему?

– Я везде чужая. Моя лондонская квартира – это убежище от мира. Вне ее я чувствую себя тревожно.

– Бедная девочка. Как же ты смогла сюда добраться?

– Мне очень нужна была фотография, вот эта.

Брин потянулась, взяла с подоконника фотокамеру, потыкала пальчиком джойстик, и показала Ксюхе, развернув в ее сторону монитором: на снимке была барышня в меховой шапке с кокардой, скуластое лицо красиво какой-то одухотворенной и спокойной русской красотой: взгляд карих глаз внимательный и немного лукавый, темные брови вразлет, губы чуть тронуты улыбкой. Картинка была породистая: резкая, но фон при этом размыт совершенно; явственно ощущалось, что снимок был сделан хорошим фотографом – это раз, и хорошим обьективом – это два.

– Внушает. Пришлешь потом, окей?

Раздался звонок, Брин побежала открывать дверь, шлепая по ламинату босыми подошвами. Через пару минут она вошла, неся в руках внушительного размера коробку. Поставила ее на прикроватный столик, сходила на кухню за ножом, взрезала коробку:

– Нервных просят удалиться!

Ксюхино фото с трогательными меховыми ушками и меховым же хвостиком, тем самым, с интегрированной анальной пробкой, Брин спустя часа три все-таки сделала.

Налюбившись, открыли бутылку вина, пачку печенья, стали смотреть по телевизору сериал в стиле “фэнтэзи”, с субтитрами, для Ксюхи. Просмотрев две серии, Брин, как обычно – в своем лапидарном стиле – вынесла вердикт:

– Чушь собачья.

– А можно с этого места поподробнее, дорогой кинокритик?

– К этому фильму у меня много вопросов, самый главный такой: главный герой сражается с нечисть, так? Он весь должен быть в шрамы… шрамах. Рожа – в шрамах, вот так (Брин энергично пальцами на своем лице показала, как исполован шрамами должен быть Ведьмак). Он бродяга, пахнет (Брин очаровательно скривила ротик) – фу, он недоедает – откуда такое телосложение? Актер явно занимается бодибилдинг, на тренажерах, питается спортивный..ным протеиновым шейк..шейком. Я вижу ведьмак так: это Билли Боб Торнтон, из фильма “Плохой Санта”, только трезвый, злой и с мечом за спиной. Кстати, по поводу меча: как он вынимает из-за спина..спины такой длинный меч? Посмотри (Брин нашла нужное место, включила воспроизведение): Геральт тянется за мечом, начинает его вытягивать, тут – хлоп – смена кадр…кадра, потом снова – Геральт, уже с мечом в руке? А чернокожий мальчик, которого в книге не был…не было – он появля…появился только для того, чтобы в фильме был чернокожий мальчик? Вы, блять, серьезно?

“Мой язык устал говорить по-русски”, – обьявила Брин, и вознамерилась смотреть что-нибудь советское. Ксюха включила подруге “Падал прошлогодний снег”. Брин кричала “шедевр”, хохотала, схватившись за живот и болтая в воздухе точеными ножками со свежим “френчем”.



4-е и 5-е января



Для Брин это были дни настоящего, незамутненного счастья. С утра они отправлялись на электричке в Москву, ходили, взявшись за руки, по музеям, кафе, или просто шлялись (ксюхино слово) по кривым старомосковским улицам. Возвращались, уставшие, (как собаки, по выражению Ксюхи) на квартиру Брин, готовили немудрящий ужин, любились на начавшей уже поскрипывать от постоянных вибраций и раскачиваний кровати, смотрели по телевизору советские мультфильмы (новое увлечение Брин).

Однажды Ксюха увидела слезы, стоящие в серых глазах подруги.

– Невероятный мультик. Потрясающий. Гениальный. Очень русский. Он об одиночестве, и о настоящей дружбе. Ведь это же про меня, и про тебя: Ежик, маленький, беззащитный, пробирается через туман, через лес, к своему единствен..ному другу, Медвежонок…Медвежонку. Ему очень страшно, но все равно идет вперед. Он несет баночку варенья.

Брин захлюпала носом: “Веточки. Можжевельниковые. Кто же, кроме тебя, звезды-то считать будет?” Она ткнулась носом в ксюхино плечо. Ксюха гладила подругу по крутолобой голове и шептала: “Ш-ш-ш…ну что ты, малыш, ну что ты. Мой маленький бесстрашный ежик”.

Иногда они выходили гулять в лес, расположенный в десяти минутах ходьбы от их домов (квартиры их были на окраине города), который был никакой не лес, а обычная вполне себе цивилизованная лесопарковая зона с асфальтированными дорожками и утоптанными тропинками, но для городской Брин это был самый настоящий лес, дремучий и таинственный, занесенный по колено ноздреватым серым снегом. Тихо покачивались обнаженные обледенелые ветви деревьев, блуждал меж темных стволов влажный, прохладный ветерок, было пасмурно и очень тихо, лишь изредка непоседливая белка, перелетая с ветки на ветку, сбрасывала на землю с отчетливым шумом ком снега, да поскрипывал под туристическими ботинками снег.

Ксюха брала с собой в такие походы маленькую фляжку с коньяком, и подруги изредка прикладывались к ней. Мягко и весело проваливался коньяк внутрь пищевода, падал в пустой желудок, расространялся теплом по телу, бумкал в затылок. Хотелось вот так, взявшись за руки, идти по этому утоптанному серому, с проледью, снегу, и говорить обо всем и ни о чем, шутить, смеятся, слышать смех любимой, идти, и идти, и никогда никуда не дойти. Но заканчивался во фляжке коньяк, ноги наливались свинцовой усталостью, голодные желудки требовательно урчали. Подруги, переглянувшись, возвращались домой. “Домой” для Брин теперь означало только одно – маленькая студия в хрущевской кирпичной четырехэтажке. Ее лондонская жизнь казалась далекой, иллюзорной, чужой. Будто было это все в прошлой жизни, прожитой за тебя кем-то другим.

Все имеет свое начало, и все имеет свой конец. Подходили к концу праздники, Брин понимала, что столько времени они с Ксюхой проводить уже не смогут: у нее муж, сын, за которыми нужен глаз да глаз, работа, родители, кредит за автомобиль, на горизонте – годовая отчетность. “А что будет дальше?” – спрашивала себя Брин, и себе же отвечала – “Да ничего не будет, вернешься на острова, будешь сидеть в своих комфортабельных лондонских аппартаментах, пока не состаришься и не умрешь. Соседи недели через две вызовут полицию из-за трупного смрада, и молодой констебль, прижимая к носу платок, обнаружит твою раздувшуюся синюю тушку, с выпученными мутными глазами и отвисшей морщинистой челюстью”.

“Недели две как сковырнулась”, – пробурчит вызванный коронер.

“Возьми себя в руки, тряпка, не порти все сейчас, когда ты так счастлива”, – велела себе Брин. “Живи. Здесь и сейчас. Люби, пока любится”. Бодрым голосом сказала: “Кажется, у нас кончилось вино. Давай пройдемся, купим пару бутылок? И чего-нибудь покрепче тоже прихватим, я сегодня собираюсь напиться как следует, и так тебя выебать, что ты завтра ходить не сможешь. Мы еще не доставали из блистер тот большой двусторонний дилдо? Нет? Тогда ты, белая круглая попка (похлопала ксюхину мягкую задницу), начинай молиться! Йеху!!!



6-е января, Ксения



Ксюха проснулась раньше, тихонько поцеловала худенькое плечо спящей на левом боку любовницы, долго смотрела на взьерошенный затылок и тонкую, ломкую шею, поросшую нежным светлым пушком. Спит Бринуля, сладко посапывая. Утомилась после вчерашнего, и немудрено: такое в постели вытворяла до поздней ночи. Да, раскрепостилась девочка, задышала, оттаяла, не было уже затравленности во взгляде, распрямились худенькие плечи, отпустило даже как-то треклятое заикание. Распустилась девочка, как весенний клейкий бутон, зацвела; почти постоянно теперь играли на щеках обожаемые Ксюхой ямочки, в уголках глаз появилось еще по одной веселой морщинке (теперь их стало по четыре с каждой стороны). Ксюха же, наоборот, спАла с лица, осунулась, похудела. “Истаскалась”, как говорят в народе. “Чего губы только стоят”, – думала про себя Ксюха. “Мясной фарш какой-то, а не губы”.

С Бринулей ей было хорошо и спокойно; подруги всегда находили, о чем поговорить: девочка была очень начитана, и имела по каждому поводу свое мнение. Однажды, например, Ксюха решила показать ей свой излюбленный советский сериал. Посмотрев полсерии и задав по ходу дела несколько вопросов, Брин сказала, как отрезала: “Чушь”. На возмущенные ксюхины вопли подруга спокойно ответила: “Посуди сама. Штиглиц имеет чин полковник советская армия, так? Соответственно, он родился и вырос в Россия..сии, так? Это совершенно невозможно: у него должен был быть ужасный для немецкий ухо акцент, и он никак не мог бы дослужиться до чин…чина штандартенфюрера. А отсюда – все в сериале разваливается, я ничему не верю. Только человек, родившийся в стра…не, или приехал…приехав…ший в мало лет не имеет акцент. Ты, например, можешь час учить меня, как произносить слово (Брин на секунду задумалась) “ужалить”, научишь, я, наверное, смогу произнести его правильно, но через пять минут – опять – твердые звуки я буду произносить недостаточно твердо, а мягкие – недостаточно мягко, вот так: “uzhalit”. Достаточно мне сказать при знакомстве “Здравствуйте”, – русские сразу спрашивают: “Иностранка? Откуда?”

Вот такая была девушка Брин. Она таскала Ксюху по выставкам, экскурсиям, музеям, метро, паркам, ресторанам и кафе: “Прилететь в Россию и поселиться безвылазно в маленьк..кой квартире – глупее ничего представить нельзя, не так ли?” “Так ли, так ли”, – обреченно соглашалась Ксюха, едва таскавшая ноги, а у тощей Брин как будто батарейка была в жопе. Энерджайзер, блин.

Много времени они проводили в постели – Брин, вооружившись секс-игрушками, была неистощима на выдумки. Барьеров и тормозов для них не было никаких – они часто и с удовольствием обменивались слюной, иногда не соприкасаясь при этом губами, обеим очень нравился вкус друг друга; залезши вдвоем в душевую кабину, мочились друг другу в рот, жадно, как птенцы, открывая рты. Ксюха извлекала из Брин восхитительные звуки, как из диковинного музыкального инструмента: если щекотать языком между пальчиков ног, то звук был “Ау”, слитно, дифтонгом; если проводить языком по твердой пяточке или по всей подошве – “ Ау”, уже раздельно. Если, поставив Бринулю на колени и локти, натянуть большими пальцами нежную кожу между темным анусом и исходящим соком влагалищем и играть на этой натянувшейся кожице, как на струне, языком, погружая его поочередно в сладковатый тугой анус и нежное, кисловатое влагалище, – “А” удлинялось, звук становился такой: “А-а-у”. Погружая в Бринулю пальцы или дилдо, можно было удлинить и звук “ у”, получалось “А-а-а-у-у-у”. В конце, при оргазме, этот чарующий стон неожиданно обрывался, на какой-то вопросительной ноте: “А?”. Так русский человек, недослышав спросонья, спрашивает: “А? Чего?” Так и Брин, будто спрашивала удивленно: “А? Чего? Уже все закончилось?” После этого Бринуля ложилась на бок, принимала позу эмбриона, и ее нельзя было трогать несколько минут, иначе в ответ на прикосновения и поцелуи можно было получить недовольные и судорожные подергивания бринулиного влажного тела. Волшебная была девочка Брин.

И вот сегодня Ксюха лежала, смотрела на беззащитно обнаженное белое плечо подруги и думала про них с Брин: “Это, наверное, еще не конец, может быть, даже еще не начало конца, но это, определенно, конец начала. Что-то близится. Я это чувствую. Что-то близится, и я не понимаю – хорошее это что-то или плохое. Но твердо я знаю одно – такого, как в эти новогодние дни, больше с нами не повторится. Никогда. Какое страшное, безысходное слово – никогда. Брин тоже поняла: близок “конец прекрасной эпохи”, вчера я явственно прочитала это в ее глазах”.

Брин, словно почувствовав, что подруга ее не спит, повернулась к ней лицом:

– Мой хороший, мой родной.

– Мой маленький, славный, храбрый ежик.

– Знаешь, я хотела тебя поблагодарить.

– За, что, родная?

– За все.

– Ну что, ты, малыш. Я всего лишь хотела принести тебе немножечко любви.

– Тебе это удалось. Более чем. Тебе надо уходить?

– Да, днем приезжают мои спиногрызы. Дел пиздец сколько. Сегодня будем отмечать Рождество. Ты придешь? Давай приходи, будет весело, куча народу.

– Я не очень люблю Рождество, и еще больше не люблю, когда много народу. Думаю, что поеду сегодня в музей Булгакова, в “нехорошую” квартиру. Потом примусь, наконец, за “Мастера и Маргариту”. Я читала семь перевод…переводов этого романа. Ни один из них меня не устраивает – хочу делать свой.

– Я думаю, отпускать тебя одну или нет. Ты ведь заблудишься.

– Нет, не думаю. У меня есть гугл-мэп. Все будет хорошо.

– Я очень люблю тебя, Брин Свонсон.

– Я тоже люблю тебя, Зинийа. Очень-очень.



6-е января, Брин



Поздно вечером, уставшая (да-да, детка, как собака) Брин, с полотенцем на мокрой голове, сидела на кухне, поджав под себя ноги, пила крепкий Эрлгрей, вспоминала “нехорошую” квартиру, дивный портрет писателя (сердце сладко сжималось: “Ах, Михаил Афанасьевич”), рабочий секретер мастера, коммунальную кухню, портрет Аннушки, той самой, по прозвищу “Чума”, произведший на Брин сногсшибательное впечатление (она, точно она), подьезд, исписанный от первого до последнего этажа цитатами из Романа. Брин окончательно устраивала у себя в голове концепцию перевода: это будет вольный перевод, пересказ даже (Брин наткнулась сегодня в книжном на волшебный и чудный перевод Заходера, с оригиналом мало что имеющий общего, и у нее родилась идея ее перевода).

В чередной раз пиликнул Вотсап:

– Малыш, ну пожалуйста. Пжалста – пжалста – пжалста, приходи. Мы все тебя очень-очень ждем

– Ксюха, я с ног валюсь, прости, пожалуйста.

– Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста :((((((

– Я очень устала, правда. Не могу.

Брин отхлебнула чаю, и стала обдумывать вот какую, грандиозную, сложность: что делать со всеми этими большевистскими чудовищными аббревиатурами, со всеми этими Массолитами, финдиректорами и пр. и пр.? Погодите-ка минуточку, Массолит – это массовая литература, так? Почему бы Массолиту не стать в ее переводе Московским литературным агентством? Почему обязательно должно фигурировать “несьедобное”, “черствое” слово ‘findirector’? Зачем оно здесь? Почему Пивер и Волхонская оставили его в своем тексте? Хотели показать корявость большевистского новояза? Но у них был перевод, а у меня-то – пересказ! Финдиректор – нормально для русского уха, может быть; англоязычному читателю оно режет слух – к чертям собачьим его. У меня будет нормальный человеческий finanсial director. Так, дальше. Бездомный – “говорящая” фамилия, так? У меня Бездомный будет Homeless: какая-то там русская переводчица переиначивает имя героини сэра Пратчетта “Аdora Bell” (adorable) в “Дора Гая” (дорогая), а я что, рыжая? Что вы на это скажете, товарищ? И вообще, почему бы не поместить все повествование в какую-нибудь параллельную вселенную, в которой не будет Москвы, а будет Город, как в другом романе мастера (знаю я, что это он про другой город, отстаньте), не будет Москвы-реки, а будет Река? Ну, допустим. А что делать с этими ужасными русскими патронимами? (Ксения Вя..сла…чесла..вовна. О боги, боги). Под нож их? А с Маргаритой, фамилии коей в романе ни разу не всплывает, ты что делать собралась? Наташа к Маргарите без отчества и фамилии обращаться не сможет? (“Yes, missus, no, missus”). Или сможет? “Madame Margaret”? Воланд обращаться будет как? “My dearest Margaret”? Ну, допустим. Надо думать, надо думать. Снова пиликнул Вотсап.

Повинуясь внезапно возникшему импульсу встала, энергично, с хрустом, потянулась, скинула халат, оделась павлово-усадским подростком, взяла из холодильника бутылку красного вина, коробку конфет, вызвала такси.

Дверь открыл Костик, обдав запахом водки и дешевых сигарет, заорал: “Брину-у-ля!”. Из глубины квартиры раздался ксюхин визг, она выскочила, налетела на Брин, чуть не сбив с ног, затянула внутрь, стащила шапку, содрала куртку, потащила в гостиную.

Брин сидела, сжатая с двух сторон потными жаркими тетками, пила водку из невообразимой, в виде маленького сапожка, рюмки, и думала: “Иди ты на хуй, Рой. И вы все, друзья его, с вашими собранными куриными гузками губами, по-педерастически “сломанными” в запястье – наманикюренными пальцами вниз – кистями рук, вы тоже идите на хуй, вместе с вашими галереями, театрами, кардиганами, глянцевыми изданиями, томными закатываниями подведенных глаз, тусовками, пабами, клубами, тренажерными залами, инстаграммами и фейсбуками, с тупыми закокаиненными пездами вашими вместе, идите на хуй. Я дома. Я – дома”.



7-e января, Брин



Было позднее утро, выглянуло, впервые за все время, солнце, направив косой желтый луч в пыльные жалюзи окна кухни, где за столом сидела на кушетке, в халате, скрестив ноги по-турецки, Брин. Перед ней стояло на столе: маленький тринадцатидюймовый Макбук, телефон, книга, дымящаяся кружка с черным кофе, круассаны (крошечные, продаваемые в большом пакете, как конфеты). Она создала новый текстовый файл и сидела сейчас, уставясь неподвижно в пустой монитор. “Лиха беда начало!” – обьявила она во всеуслышание, и положила длинные пальцы на клавиатуру. Вывела:



Epigrath

Faust: ‘Who are you then?’



Запиликал телефон. О, боги, боги.

– С рождеством не поздравляю. Как самочувствие, голова не болит?

– Привет, Ксюха. Все хорошо…

– Слушай, Ежик, есть предложение…

– Я вас внематочно слушаю…

– Одна моя подруга как узнала, что ты преподаватель английского из ЛондОна, прямо аж кипятком писает: у ее сынули-лоботряса с английским – швах, она просит и умоляет с ним позаниматься, небесплатно, конечно…не хочешь?

– Нет-нет..я только что начала перевод Романа, да и не преподаватель я никакой..

– Во-первых, не убежит от тебя никуда твой роман, во-вторых – ты мне преподавала? Преподавала. Пиздатый ты преподаватель, охуенный даже. Тебе надо с людьми общаться. Пойми, Бринуль, – нет смысла вылезать из своей раковины наполовину.

– Слушай, Ксюха, – охуенный преподаватель лучше чем пиздатый?

– Определенно лучше…

– А охуенно пиздатый?

– Еще лучше, наверное, но это искусственная конструкция, так не говорят..

– А плохой?

– Хуевый..

– А совсем плохой?

– Пиздец какой хуевый…наверное. Полагаю, нет необходимости напоминать, что выражения эти крайне непристойные?

– Потрясающе…какая выразительность…

– Ты мне зубы не заговаривай…что насчет репетиторства, согласна?

– Ты не забыла, что я в отпуске?

– А ты не забыла, что я послезавтра на работу выхожу? Заняться будет нечем, будешь скучать дома одна, без меня..

– Я уже скучаю без тебя..

– Значит, договорились, она тебе в Вотсап стукнет?

– Не знаю, надо подумать. Ксюха, вы придете ко мне 13-го вечером, Старый Новый год встречать?

– Можно: с Андрюханом бабушка посидит.

– Ура!

– Я к тебе еще завтра заскочу, правда, н надолго, Окей?

– Йес, ыт ыз!!!



8-е января, Ксения



С утра Ксюха, как и обещала, забежала к Бринуле, они занялись коротким бурным сексом, и это был их последний секс. Ксюха потом часто вспоминала это утро, солнечное и морозное, – как они, сидя друг против друга за столом, пили чай, уничтожали оставшиеся в пакете круассаны и смотрели, щурясь, в окно, на огромный вяз во дворе, как пронизывают его ветви холодные солнечные лучи, наблюдали, как перелетают с ветки на ветку здоровенные крикливые вороны, и болтали о всяких пустяках. Если бы Ксюха знала, что они больше никогда не лягут вместе в постель, не почувствует она больше вкуса, тепла, запаха стройного тела, – она бы не стала говорить о всякой ерунде, она бы обняла эту девочку, притянула бы ее умную голову к своей груди, и сидела бы так, долго, прижавшись губами к макушке и вдыхая родной запах. Может быть, сказала бы: “Брин, любовь моя. Я хотела принести тебе немножко счастья, как приносят в горстях воды умирающему от жажды, но в рот твой, по истрескавшимся засохшим губам истекает через мои пальцы белый горячий песок. Прости меня, Брин. Ты чувствуешь то же, что и я ощущаю, кожей своей, нутром, внутренностями, существом всем своим: что-то кончается, Брин. И если что-то не кончается, то как может что-то начаться? Что-то начинается, Брин”.



8-е января, Брин



А потом она ушла. Брин, оставшись одна, немножко поплакала, утешилась, смахнула остатки слез с лица и велела себе: “Не реви”! “Не реву”, – ответила сама же себе.

– А я тебе говорю – не реви!

– А я и не реву!

– Раскисать запрещается: дел – невпроворот. Во-первых – жалюзи оттереть от пыли, и вообще убраться, в квартире – бардак. Распустились тут, понимаешь ли. Во-вторых – гулять, в парк, погода чудесная, в-третьих – в магазин за продуктами, в холодильнике – шаром покати…да-да, именно – шаром, и именно – покати. Потом – приготовление еды, потом – работа над переводом. А завтра с утра в Москву, в Третьяковскую галерею. Марш-марш, труба зовет!



9-е января, Брин



Побежали, заменяясь один другим, дни. Брин ходила, не зная устали, по музеям, выставкам, истоптала все центральные старые московские улицы, изьездила все московское метро; наблюдала людей, пыталась, заикаясь, общаться (и небезуспешно). Она исколесила всю Москву с экскурсионными автобусами и прослушала с десяток туристических лекций. Брин полюбила очень русское занятие – прогулки, в ее излюбленном “дремучем лесу”, не для фитнесса, как это делают на западе, а делая это так, как делают в России: медитативно и неспешно, прогуливаясь по заснеженным тропам, мысленно перемещаясь по пластам своего сознания в горизонтальной и вертикальной плоскостях (всегда были несколько десятков таких пластов: пласт под названием “Перевод романа”, пласт под названием “Планы на завтра”, и еще очень много других; поверх всех непременно лежал один, на котором крупными, белыми, почему-то, буквами было написано “Ксюха”). Пласт под названием “Лондонская жизнь” был зыбким, дымчатым и тонким. Был еще пласт, достаточно толстый, с надписью “Еще к вопросу о предполагаемой гомосексуальности /бисексуальности Брин Свонсон”.

Ксюху она почти совсем в последние дни не видела: один раз та забежала вечером после работы, просто проверить, как тут Брин одна, не “закуксилась” ли. Расцеловав бринулины ямочки на щеках, убежала: “Некогда, совсем на работе заебали, а дома Андрюхан блюет дальше чем видит”. Они, конечно, писали друг другу в Вотсап, но не по сто сообщений в день, гораздо меньше. А самое печальное – ксюхины глаза стали “двухслойными”, как у булгаковского Тальберга, на дне их поселилась какая-то растерянность и вина. “Ах, Михаил Афанасьевич”, – маялась Брин. “Знали Вы не понаслышке, что такое взгляд “двухэтажных глаз”.

“А чем Ксюха тебе виновата? Разве она тебе что-то обещала? Разве сразу было не понятно, что вместе вы не будете? Было понятно, и ничего она тебе не обещала. Жадная маленькая Брин, сначала ты хотела фото, а теперь тебе мало восьми самых счастливых дней в твоей жизни, теперь ты, мерзкий тощий заика Голум, жаждешь лишь одного: обладать, безраздельно, своей Прелестью”.

‘If you love someone – set them free’ – сказала ты тогда. Что ж, я не против, я хочу тебя отпустить, скажи мне – как это сделать? Вырвать тебя из сердца, с кровью, с мясом? Я согласна.”

Помучившись так какое-то время, Брин заставляла себя переключиться на что-нибудь: смотрела мультики, готовила себе какую-нибудь еду, принималась за свой перевод. С переводом возникали сложности, и чем дальше – тем больше. Пришлось садиться за книги – на столе одна за другой стали появляться, распространяясь постепенно почти по всей его поверхности, увесистые “История Ближнего Востока”, “Иудея под властью Рима”, “История Древнего Рима”, “Римский легион”, “Возникновение христианства”, и т.д., и т.п.

“Манипул, манипул”, – терзалась Брин. “Что еще за манипул такой на мою голову? Да понимаю я, что какая-то тактическая единица, но нужно знать точно”.

Лезла в справочник, выписывала на листке: “Манипул – часть (одна тридцатая) римского легиона, равная трети когорты или двум центуриям. Цент. делились на контубернии числ. по 10 чел. Неск. манипул сост. когорту.

Турма – конный отр. из 30 – 32 человек”.

В общем, продиралась Брин через роман, как индеец продирается через заросли в джунглях Амазонии. Работала, гуляла, слушала свой излюбленный “Electric Light Orсhеstra”, пыталась не думать о том, что Ксюха раньше никогда не отвечала на ее сообщения в Вотсапе с такой задержкой. Так жизнь, своим чередом, текла несколько дней, до тех пор пока не наступило 11-е число.



11-е января, Антон



Под утро он начал проваливаться в сон, урывками, на насколько секунд. Сон был липкий, привязчивый, дурной. Виделись какие-то мрачные помещения, то льница в несколько этажей, то ли морг, с тусклыми осклизкими грязными стенами; медицинские каталки, на которых лежали, укрытые несвежими мятыми простынями, трупы. Антон бродил по этим темным нечистым этажам, поднимался по замусоренным лестницам, попадал на другие этажи, в другие освещаемые тусклым тревожным прерывистым светом помещения, и никак не мог найти выход. Просыпался рывком, смотрел вокруг себя с недоумением, снова падал в этот приставучий страшноватый сон, снова брел, натыкаясь на каталки с зелеными трупами, снова не мог найти выхода. Окончательно проснулся около пяти часов утра; сердце беспомощно и заполошно колотилось. Нужно было срочно выпить: когда пьешь несколько дней подряд, самое скверное, что только может случиться, – это когда под утро не остается выпивки, можно “кони двинуть”. “И очень запросто”, – подумал Антон. “Но у меня ведь оставалось еще в бутылке на хороший глоток, я ведь оставлял, быть такого не может, чтобы не оставлял, оставлял же”. Пошарил под кроватью, нашарил лежащую на полу бутылку, поднес к глазам: пусто. Прошел, голый, пошатываясь, на кухню, включил неяркую подсветку вытяжки, осмотрел несколько бутылок – все пустые. Дело дрянь. Вспомнил про фляжку в кармане куртки, и, хотя точно помнил, что внутри ее тоже ничего нет, все равно проверил. Вернулся на кухню, взял стакан, вытряс из фляжки последние капли спиртного, эту же операцию повторил со всеми найденными в квартире бутылками, числом около десяти. Получилось не слишком много: жидкость едва покрывала дно стакана. Разбавил водой, выпил, налил еще стакан воды, выпил залпом. Нужно было ждать восьми часов, открытия близлежащей Пятерочки, а это три часа. Самое страшное – пережить эти три долгих, очень долгих часа: сердце колотилось, гоня по венам отравленную алкоголем кровь, было тревожно и муторно, темнота становилась осязаемой, вязкой, нескончаемой. Спать было невозможно: короткий сон в несколько минут или секунд содержал мутные тоскливые видения и заканчивался судорожным подергиванием всего тела. Чтобы отвлечься от этих липких кошмаров, Антон доставал смартфон, и полуприкрыв глаза, смотрел какие-нибудь юмористические ролики на ютюбе.

Увидев, наконец, на панели телефона заветные 07:55, вознес хвалу небесам и стал одеваться: трусов почему-то не нашел, достал из шкафа свежие, а заодно и свежие носки. Облачился в джинсы, футболку, куртку, на ноги надел (чтобы не упасть, пришлось сесть на табуретку) растоптанные берцы-говнодавы, не такие, в каких ходит нынешняя молодежь – легкие изящные “паркетники” – а тяжелые, страшные и убитые, гряземесы. Довершила наряд темная кепка-бейсболка, кои в России носит рабочий люд в возрасте двадцати-сорока лет. Глянул в дверной глазок – никого, (Боже, только бы не встретить соседей) открыл дверь.

На улице было сумеречно, прохладно и свежо, народ уже вовсю торопился: кто на работу, кто спешил сначала еще детей отвести в сад или школу, а Антон направился в магазин. Пока шел, оскальзываясь на ледяных неровностях, думал про себя: “Все, хорош, надо подвязывать. Да и денег остается немного, надо возвращаться в Костенево, на дачу. Возьму сейчас 0,25, и это надо будет растянуть на весь день”. В магазине было безлюдно, лишь парочка таких же, как он, похмельных страдальцев. Взял коньяк в небольшой плоской бутылке, пошёл на кассу. Стараясь не дышать на презрительно посмотревшую на него молодую девчонку-кассиршу, расплатился, пошел к выходу. По полпути обратно он услышал, что на него сзади, быстро приближаясь, кто-то бежит, резко развернулся, выставил перед собой полусогнутые руки со сжатыми кулаками, намерился сразу, без разговоров, бить. Мимо пронесся, гонимый ветром, белый целлофановый пакет с большой красной цифрой “5” на боку. Сердце отчаянно колотилось. “Пиздец, бля. Все, надо завязывать”.

Поднявшись в квартиру и закрыв за собой дверь (никого из соседей снова, слава богу, не встретив), Антон, не снимая ботинок, сорвал с бутылки латунную крышку, присосался, сделал добрый длинный глоток. Коньяк рухнул вниз, немедленно взбунтовался, ринулся было обратно, передумал, опал снова вниз и, помедлив секунду-другую, стал пускать, как пришелец из голливудского фильма, целительные щупальца в организм Антона: ослабил где-то там, в животе, грозившую оборваться от напряжения нервную струну, запустил щупальце в мозг, унял головную боль, проникши в руки, снял мелкую дрожь. Сердце забилось реже и ровнее. Антон посмотрел на себя в зеркало и ничего особо страшного не увидел: седоватый обычный работяга, хмурый и с опухшей немного физией, таких в городе Павлово-Усад – пруд пруди. Выбивались из образа лишь интеллигентские очки с толстыми стеклами, которые удерживались от распада на две симметричные половинки скотчем на дужке переносья.

Теперь можно было, без боязни сблевать, почистить зубы и выпить кофе. И душ не мешало бы принять. А вечером на дачу, баньку затопить. Хватит с меня Павлика.

На весь день маленькой бутылки не хватило, конечно же. Часов около двух пополудни Антон пошел за еще одной, решив сразу после этого отправляться на вокзал, чтобы ехать на дачу, и по выходу из магазина случилось вот что: он стоял на перекрёстке на красном сигнале светофора, и вспоминал – все ли он выключил в квартире и все ли краны закрыл, и что надо бы вернуться, проверить, а то уедешь в Костенево, и будешь маяться – затопил ты соседей или нет. Перед ним стоял, покачивая головой в такт музыке из невидимых под шапкой наушников, невысокий худенький пацан. “Дебилы малолетние – врубят на всю помойку свою (музыка бум-бум-бум-бумерангом звенит) и не слышат ни хера”. И этот тоже – громкость сделал чуть не на полную, и до Антона донеслась отчетливо слышимая мелодия, в которой он, к своему удивлению, узнал ‘E.L.O.’. Да, точно, – ‘Mr. Blue Sky'. В руке у парня был раздувшийся от содержимого пакет с большой цифрой “5” на борту, из пакета торчал, как ложка из стакана с чаем, багет. “Интересный подросток”, – подумал Антон. Слева послышался истеричный, как ему показалось, автомобильный гудок. “Кому-то не терпится”, – мелкнула в голове неприязненная мысль. Светофор переключился на зеленый, человечек внутри стеклянного колпака пригласительно стал перебирать ножками. Подросток пружинящей походкой, не смотря по сторонам, начал переходить дорогу. Автомобильный сигнал слева сделался громче, истеричней, Антон повернул голову и увидел быстро приближающийся к перекрестку небольшой грузовик, который из правой полосы, на которой, кроме Антона, находилась пожилая пара, вильнул в левую, на которую сейчас вступал пацан. “Тормоза отказали…выбор давить трех человек или одного”, – мелькнула мысль, и Антон заорал: “Пацан! Назад, пацан!” Малолетний дебил, услышав через наушники антонов вопль, стал поворачивать голову в сторону звука, и тут, увидев несущуюся на него машину, встал как вкопанный, выбросив перед собой свободную от пакета левую руку, защищаясь от грузовичка. Антон понял, что паренек не может пошевелиться от ужаса и будет через две секунды раздавлен. Он бросился на парня, вытолкнуть его из-под колес, “бортануть” своими девяноста килограммами, и он видел, что успевает – до пацана оставалось всего ничего, и, когда антоново плечо готово было впечататься в худой бок, пацан резко развернулся в сторону антона и раскрыл обьятья, выпустив при этом пакет с провизией. Они, сцепившись вместе, упали в сторону от пролетевшего мимо грузовичка: Антон сверху, паренек снизу, и его, паренька, затылок со стуком ударился о мерзлый асфальт. Послышался визг тормозов, удар металла о металл, заполошный вой автомобильных сигналов. Ошеломленные падением, они несколько секунд лежали так и смотрели друг на друга. Потом Антон перевалился, встал на колени, наклонился над парнем, хриплым голосом спросил: “Ты как, пацан, сильно ушибся?”. Паренек смотрел на него большими серыми глазами и пытался что-то сказать:

– Й-й-й-й-я не п-п-п…

– Ты не пацан.



11-е января, Брин



Нагулявшись с утра в “дремучем лесу”, Брин решила занятся сегодня прозаическими делами: сходить в магазин, заняться уборкой. Ехать никуда не хотелось – хотелось, покончив с домашней рутиной, завалиться в постель с бутылкой белого вина и коробкой излюбленного зефира, и пыриться (ксюхино слово, чье же еще) в советский фильм, какой именно – она пока не знала. Брин решила проконсультироваться у Ксюхи, что лучше подать к столу на празднование старого Нового года, послала сообщение:

– Ксюха, ты не обидишься, если на праздничном столе не будет холодец? И селедки под шуба? И салата Оливье?

– А ты здорово ненавидишь эти блюда, нет? :)

– Они чудовищны ://// должны быть запрещены гаагский конвенцией :(((

– :)))

– Я сделаю курицу в гриле, ок? Немного ветчины, сыра, зелени, торт, кофе? Бутылка виски, пара бутылок вина?

– Отлично :) Мы принесем бутылку шампанского

– Значит, 13-го, часов в 6?

– Договорились

– А ты не зайдешь ДО этого ко мне?

– Прости, малыш, очень много дел :((

– Ок, чмоки

– Чмоки

Закончив с уборкой, собралась за покупками в магазин, оделась в обычную свою походную форму: куртка, джинсы, туристические ботинки, шапка, Ксюхой почему-то называемая “пидораска” (этимология, опять-таки, невыяснена), в уши вставила беспроводные наушники, включила E.L.O.

Купив в магазине все необходимое, Брин стояла на запрещающем сигнале светофора и, услышав любимую композицию, прибавила громкость. Настроение было прекрасное: впереди еще один праздник, к ней придут дорогие ей люди, она станет смотреть в их глаза, и пить вино, и смеяться, и будет опять легко и радостно.

Зеленый человечек стал энергично перебирать своими ножками, отмахивая при этом ритмично рукой, и Брин побежала домой, предвкушая просмотр “Обыкновенного чуда”. И тут началось.

Едва миновав разделительную полосу, Брин услышала поверх музыки далекие автомобильные требовательные гудки и хриплое: “Пацан, назад! Назад!”, начала оборачиваться, чтобы посмотреть, кому это орут, и увидела в полуторе десятках метров бодро двигающийся на нее и останавливаться, кажется, не намеревающийся микро-грузовичок, из тех что развозят по торговым точкам “Фанту” и печеньки. “Сейчас он меня убьет”, – мелькнуло в голове, и ноги Брин от ужаса примерзли к земле, как у облитого жидким азотом терминатора Т-1000 из фильма; единственное, что она смогла, – выставить перед собой в бессознательном защитном жесте руку. Время остановилось. Брин снова увидела себя сзади и сверху, как с камеры дрона. Стояла звенящая, абсолютная тишина, страха не было, время перестало существовать, и она разглядывала окружающую обстановку с отстраненностью и некоторым, даже, любопытством. Вот она, Брин, – в одной руке целлофановый обьемистый пакет, другая с расставленными пальцами ладонью вперед направлена на застывшую перед ней метрах в десяти автомашину (используй Силу, Рей, используй Силу). Слева метрах в двух замерший в спринтерском рывке седоватый грузный пожилой мужик (Брин с удивлением поняла, что это он рванул к ней, чтобы помочь), поодаль еще какие-то люди, не очень много. Да и машин на дороге немного: два часа дня, час пик еще не начался. Брин стала не без интереса разглядывать грузовичок, который через секунду должен будет ее раздавить: его “глаза” с полуприкрытыми “веками” желтых выцветших поворотников выражали усталую разочарованность в жизни и в людях (Брин всегда казалось, что у каждого автомобиля есть свое выражение “лица”), лицо этого автомобиля носило печать утомленности и апатии, оно словно говорило: “Слушайте, люди, ну это же ни в какие ворота, четверть века, двести пятьдесят тысяч миль, это, на секундочку, десять раз вокруг земного шара. Ну сколько можно, а?” Грузовичок был крохотный: перекошенное белое лицо водителя было почти на уровне с головой Брин, морду грузовика украшала большущая надпись “Isuzu”. “С точки зрения дизайна очень спорное решение: буквы едва ли не больше самой машины”, – вплыла непрошенная, ни к селу ни к городу, мысль.

Кадры реальности поползли вперед, заменяя один другой, постепенно ускоряясь: микро-грузовик продвинулся на несколько метров, но и седобородый мужик был уже рядом, готовый вломиться здоровенным плечом в ребра Брин. “Кажется, успеет”, – отстраненно подумала она, и стала рассматривать потенциального спасителя: лет пятидесяти, лицо похмельное, не борода, конечно, но двухнедельная седоватая щетина, волосы, длинные и тоже седоватые, на лице застыло выражение сосредоточенного упрямства. Брин подумала, что именно с таким выражением лиц, русские, должно быть, бросались, прижав к груди связку гранат, под серые танки с белыми, пустыми внутри, крестами на борту. Поползли вперед кадры – мужик впечатался в Брин и, передав ей весь свой импульс, отправил в недлинный полет. Брин смотрела со стороны, как медленно отрываются ее ноги от земли и она, как космонавт на международной космической станции, оттолкнувшись от одной ее стенки, медленно и торжественно плывет через весь корабль к другой стенке, в одной руке у этого космонавта пакет с торчащим из него багетом (ну а что, на МКС тоже что-то кушать надо). Полет закончился, Брин сокрушительно грохнулась на бок, проехавшись по энерции по скользкому асфальту с полметра. Со стороны она, к своему ужасу, увидела, что у мужика времени уже ни на что не остается: передав Брин все количество движения, что он набрал, сам он остался на пути грузовичка и не успевал убраться с дороги. До этого момента Брин была безучастна, не было никаких эмоций, сейчас, когда она увидела, как наезжает, подминает под себя мини-грузовик это грузное тело, ей стало нестерпимо страшно. Когда она увидела обращенное в серое небо лицо этого мужика, на котором читалось легкое удивление (экая оказия произошла, представьте себе), увидела, как наезжает небольшое колесо на грудную клетку, ломая ребра и разрывая внутренности, как вырывается изо рта кровавый фонтанчик, – она завизжала.

Дикий вопль этот был всеобьемлющ, яростен и неукротим, он был на грани ультразвука, истерически вибрировал и заполнял собой всю вселенную. “Нет, – крикнула Брин, ТАК не будет, назад”. “Назад!!!”, – заорала она. Зависшие кадры неохотно начали движение вспять, снова встали. Брин представила себе пульт, – она видела такой, – на которых монтируется видео. Представила большой черный диск, прокручивая который вперед и назад, можно передвигать покадрово изображение. Попробовала прокрутить этот мысленный диск налево.

Диск не поддавался. Навалившись на него всем телом, сдвинула на пол-дюйма – кадры реальности поползли, потихоньку, назад. Держать его в таком положении было очень тяжело, и, что самое неприятное, быстро заканчивались силы. Брин, скрипя зубами, обливаясь потом и яростно матерясь по-русски, держала его до тех пор, пока мужик, начав движение вспять, не поднялся из-под колес, та Брин, лежащая на асфальте, не начала опять свой полеттолько теперь в обратную сторону, навстречу седому мужику. Они опять влепились друг в друга, мужик стал потихоньку отдаляться. Все, сил у Брин больше не осталось, она бросила воображаемый свой джойстик, выпустила злосчастный пакет из руки, и, резко повернувшись к мужику, обхватила его накрепко двумя руками. Они полетели вниз, где Брин, припечатанная сверху двумястами, не меньше, фунтами, снова шарахнулась затылком, да так, что вспышка, взорвавшаяся к нее в мозгу, была не в пример ярче той, первой, когда она упала по дороге из магазина домой. Ей даже покзалось, что она на секунду потеряла сознание.

Придя в себя, она почувствовала, что с нее сваливается тяжелое тело, услышала, как через толщу воды: “Ты как, пацан, сильно ударился?” Заикаясь, попробовала попросить прекратить называть ее пацаном. Мужик сразу все понял, перешел на “Вы”.

Образовалась пробка, вокруг стала собираться толпа, послышалось:

– Мальчишку сбили.

– Господи, насмерть, что-ли?

К ним бежал, с лицом, белым как мел, водитель грузовичка, лепеча что-то вроде “Господи, живые вроде все…на тормоз жму – нету…уходить некуда…слева ограждение, справа ограждение…ручник рвать – скользко…юзом бы пошел, вообще всех перемесил бы…думал собью пацана…посадят…чудом выскочил…ангел тебя спас…щас я скорую…полицию…господи, живые все…” Его трясла крупная дрожь, прыгающие пальцы никак не могли попасть в кнопки телефона. Седоватый, откашлявшись, сказал:

– Девушка, вы не двигайтесь, лежите так, ладно? Сейчас скорая подьедет, поможет вам. Вот ваш наушник, где второй, – не вижу. А я, с вашего позволения, сваливаю: встреча с полицией не входит в мои планы.

Брин вытащила из уха второй наушник, все еще играющий оптимистичный “Mr. Blue Sky”. Представила себе медиков, незнакомых людей в синих одеждах, щупающие ее руки, иглы, капельницы, палаты на двадцать человек (Ксюха рассказывала про чудовищную павлово-усадскую больницу), и поняла, что ни в какую больницу она не поедет, это совершенно исключено:

– П-п-помогите мне, п-п-пожалуйста, встать, я н-не пострадала, все в порядке. Я т-тоже “сваливаю”.

Мужик поставил Брин на ноги:

– Ну и чудно, пойдемте отсюда. Продукты ваши, к сожалению, разметало по всему перекрестку, но, если хотите, можно попытаться что-нибудь собрать.

– Бросьте вы их.

Мужик сунул руку в боковой карман, но тут же выругался и руку отдернул: с пальца закапала кровь. Обронил досадливо: “Коньяка безумно жаль”.

Вдруг наметанным глазом увидел лежащую на дороге в нескольких метрах от них темную глянцевую коробку в виде квадратного параллелепипеда, которая могла содержать в себе только одну вещь на свете: бутылку с благородным спиртным напитком, ну, или осколки такой бутылки. Удостоверившись, что Брин может стоять без его помощи, подошел к коробке, схватил, и по тяжести понял: целая. Опустил в другой боковой карман, подошел обратно, подхватил Брин под узкую талию, повлек прочь, на ходу обьяснив: “Спас халат, спас семгу”. Брин наградила его долгим, внимательным, изучающим взглядом: за толстыми стеклами очков, неожиданно, обнаружились умные карие глаза, хоть и сильно уменьшенные минусовыми линзами, и был он не грузный: просто куртка такая – толстая и из плотного материала. Поддерживающая за талию рука ощутимо упирала в спину плотный бицепс. Нет, не пятьдесят ему, сорок пять – максимум. По дороге познакомились, дошли до дома Брин. Открыв подьездную дверь магнитным ключом и подойдя к лестнице, Брин поняла, что наверх подняться не сможет: ее одолело такое головокружение, что она схватилась, чтобы не упасть, за перила. Тут Антон опять удивил: подхватил ее одной рукой, как взрослый берет маленького ребенка, под попу, прижал к себе и без видимых усилий стал подниматься наверх. Брин почувствовала, что если она начнет протестовать – ее просто-напросто вытошнит; она склонилась к его шее, обняла ее руками и вместо запаха мужского пота почувствовала легкий запах геля для душа. Антон спросил:

– Дома у вас есть кто-нибудь? Услышав отрицательный ответ, взял из ее руки ключи, отпер дверь, занес внутрь Брин, посадил на скамеечку.

– Позвонить есть кому, чтобы о вас позаботились? Брин снова отрицательно помотала головой: Ксюха была на работе, это во-первых, а во-вторых – Брин не хотела ее пугать.

“Значит – это буду я”, – сказал Антон и стал снимать с Брин ботинки, а затем и куртку. “Помолчите, пожалуйста”, – сказал он, стягивая с нее кофту. “Я чувствую себя виноватым в том, что с вами это случилось, и попробую немного загладить свою вину”. Он снял свою куртку, стащил сапоги-гряземесы, помог Брин добраться до постели, накрыл сверху пледом. Брин хотела сказать “спасибо вам”, но вместо этого ее неожиданно и бурно стошнило, она не совсем успела свесить голову с кровати и запачкала плед. Антон быстро метнулся в ванную, набрал в таз воды, взял тряпку, жидкое мыло, вернулся в комнату, стал быстро и сноровисто убирать беспорядок. Брин, маясь от стыда, пыталась встать, чтобы убрать за собой. “Не серди меня, девочка”, – ожег взглядом Антон. “Или ты думаешь – я блевотины в своей жизни не видел?”. Смягчившись, добавил: “У тебя сотрясение мозга, лекарство только одно – покой и сон. Сознания ты, вроде, не теряла, скорее всего – сотрясение не сильное, но я бы вызвал тебе скорую – МРТ бы тебе сделать надо, на всякий случай, мало ли: инсульт, кровоизлияние (тьфу-тьфу-тьфу). Голова – предмет темный”. “И исследованию не подлежит”, – слабым голосом произнесла Брин. Антон рассмеялся:

– Любишь наше кино?

– Обожаю.

– Ты англичанка?

– Да.

– Сразу по акценту слышно.

Брин только глаза от удивления распахнула.

– Попробуй поспать, ладно, Брин?

– Угу.

– А я, после трудов праведных, махну спасенного вискаря, ты не против?

– Конечно, нет

Антон, достав из коробки бутылку и скрутив пробку, щедро плеснул себе в стакан, выпил одним глотком:

– Люблю “Джон Дэниэлз”

– Джек.

– Что?

– Джек Дэниэлз.

– Попьешь его с мое, девочка, и для тебя он тоже станет Джоном.

Брин не выдержала, рассмеялась, застонала от пронзившей затылок боли:

– Эй, плагиатор несчастный, это не твое, это Эл Пэчино.

– Точно. Слушай, я в аптеку схожу, куплю тебе чего-нибудь обезболивающее. Денег у меня, правда нет.

Взяв, по указанию Брин, денег у нее в куртке и взяв ее же ключи, он отбыл, предварительно включив ей музыку:

– Какая у тебя группа любимая, Electric Light Orchestra?

Брин опять распахнула серые глаза:

– Как ты…

– Интуиция. Не скучай, я быстро.

Антон ушел, а Брин лежала и думала о том, что знает этого человека меньше часа, а кажется – много дней и даже месяцев.

Потом, накормив Брин болеутоляющим и напоив успокоительным, велел:

– А теперь давай баиньки, а я тут на кушетке буду, за тобой послежу. Не волнуйся – до пятницы я совершенно свободен.

– Антон, спасибо тебе.

– Да не за что меня благодарить: если бы я тебя не окликнул, ты бы успела перебежать на другую сторону.

– Ты меня спас, Антон.

“А я спасла тебя”, – подумала дремотно Брин, и погрузилась в сон.



11-e января, Брин

“Твою бога мать, девочка…что ж ты сделала…русским литературным языком, внятным, спросил…есть у тебя кто, нет…ясный же дала ответ – нету

никого”, – путаясь в собственных ногах, думал Антон, когда он, вскочив с жесткой кушетки, бросился открывать дверь в ответ на требовательный, хозяйский, звонок. “Подбородок вниз, левой закрыться, пусть бьет, главное – не отвечать на удары: уронишь – поди потом доказывай, что ты не верблюд…отступать внутрь квартиры, пытаться урезонивать: друг семьи, “тыры-пыры”.. Распахнул металлическую дверь – в проеме стояла невысокая, в теле, женщина:

– Здрасьте, вы кто?

– Я Антон, знакомый…здрасьте.

Вновьприбывшая, ничуть не смутясь, отодвинула крепкой рукой Антона в сторону, прошла, не снимая сапог и верхней одежды, вглубь квартиры:

– Маленький мой, что с тобой случилось? На сообщения не отвечаешь, на звонки не отвечаешь…

Брин, выкарабкиваясь из обрывков тревожного сна, пыталась обьяснить: “Небольшая неприятность: приложилась, в очередной раз, головой. Мобильный в кармане куртки, совсем про него забыла, прости, пожалуйста. А это Антон, он мне очень помог”.

Антон, будь он неладен, встрял: “Вообще-то, это я ее приложил”. Ксюха взвилась, и, покрыв Антона яростным трехэтажным матом, нацелилась приземлить ему в физиономию крепкий маленький кулачок. “ Ксюха…Ксюха…послушай меня…” Нет эффекта. Заорала так, что почувствовала, что нитка, на которой, как ей показалось, подвешен мозг в черепной коробке, вот-вот оборвется: “Зинийа!!!”

Ксюха, обомлев, обернулась на Брин, которая, сверкая берксеркскими глазами, яростно прошелестела: “Ты позволишь, может быть, мне обьяснить, что произошло?”

Выслушав бессвязный рассказ, Ксюха с горечью произнесла: “Я не знаю, кто там кого из-под колес выпихнул, но я знаю одно: ты притащила, как только почувствовала, что я не уделяю тебе прежнего внимания, первого попавшегося на улице бомжа”.

Брин застонала:

– Ксюха, ты говоришь жестокие и несправедливые вещи, ты, вообще, слышала меня ? Этот человек спас мне жизнь.

– Ты деньги, вообще, пересчитывала, после появления этого деятеля?

– Ты не слышишь меня. Мне стыдно из-за тебя, я прошу тебя уйти.

Дамочка наградила пылающим взором Антона, Брин, двинулась к выходу, демонстративно положила на полку ключи; увидев антоновы ботинки, обернулась: “Вы, блядь, серьезно?”. Брин отвернулась к стене. Хлопнула дверь, Брин, больше не сдерживая себя, заплакала, как плачет ребенок: судорожно всхлипывая, безутешно. Она поняла: жизнь кончена. Ее стала трясти мелкая, холодная дрожь. Брин неожиданно почувствовала: он обнял ее со спины, накрыл тяжелой теплой рукой ее руку, придвинулся горячим мужским телом вплотную, притянул к себе, – в этом жесте не было и намека на сексуальность, – прошептал успокоительно: “Ничего, девочка, ничего…Ш-ш-ш…все это суета и томленье духа”. Брин притянула его твердую руку к своему подбородку, прижалась к ней щекой, и, постепенно, почувстововала успокоение, всхлипывания прекратились, слезы высохли, Брин задремала.

Ей приснилось: она, лейтенант Рипли, должна выполнить задание: нужно залесть в этот огромный, с большими массивными ступнями-противовесами костюм для перемещения грузов, встегнуть ноги (клик, клик), пристегнуться широким, с четырехгранной пряжкой, ремнем, завести руки в огромные металлические (з-з-зум-зум) клешни – хваталки, сражаться с ксеноморфом (Беги, Ксения, беги!), схватить его, разодрать на части (з-з-з-бум, з-з-з-бум, з-з-з-бум) Она бежала, и пыхал жаром в спину перегревшийся атомный реактор погрузчика-костюма (внимание, внимание, атомный взрыв чеsрез девяносто-, восемьдесят девять, – восемьдесят восемь)… On your feet soldier!!! Она должна догнать – это приказ, солдат. Вот она, цель – подпрыгивающая на ледяных неровностях катящаяся вниз с горки “сиська”, двухлитровая пластиковая бутылка с каким-то невообразимым пойлом, ее надо уничтожить, огонь, солдат, огонь!!! Но вместо “сиськи” появлялась Ксюха, в одних только валенках, она бежала, голая, перед погрузчиком, и надрывно кричала:



Mr. Blue Sky, please tell us why,

You had to hide away

For so long , so long, where did we go wrong…

“Ядерный взрыв”, – твердил искусственый голос, “Через три, две, одну…” Брин, задыхаясь, вынырнула на поверхность реальности.

Было темно, рядом лежал, похрапывая, Антон. “Вот ты как, значит, наблюдаешь за мной: дрыхнешь, как ни в чем не бывало. А если бы – кровоизлияние, если бы я во сне, как Бон Скотт, блевотиной своей захлебнулась? Что вы на это скажете, товарищ?” Голова болела ужасно, горячей, пульсирующей злой болью.

Потихоньку высвободившись из-под тяжелой антоновой руки, прошла, шатаясь, в туалет, пописала, прокралась к шкафу, выскользнула из джинсов, сняла носки, лифчик, надела футболку, вернулась, крадучись, в постель, ввинтилась осторожненько на прежнее место, поместила на прежнее место горячую руку. А, черт! Пить же хочется невероятно; стала, потихоньку, опять выкручиваться на свободу. Антон дернулся:

– А? Чего?

– Прости, пожалуйста, пить очень хочется.

– А…щас..

Бросился, натолкнувшись на стену, на кухню, открыл холодильник, налил из бутылки в кружку минералки. Напоив Брин и скормив ей несколько таблеток: обезболивающее, успокаивающее, и еще какие-то, порекомендованные фармацевтом в аптеке, направился досыпать на кухонную кушетку. Брин спросила: “Ты оттуда сможешь понять: живая я – или меня инсульт разбил?” Он плеснул себе из темной бутылки с белыми буквами, подумал: “Типун тебе на язык, дурочка моя”, вслух сказал: “Чип и Дейл уже в пути, детка”. Лег сверху на плед, обнял, просунув одну руку под голову Брин, другую положив на худой живот. Длинные холодные ступни Брин поместила Антону на колени, и ее накрыла сладостная, дремотная безмятежность. Скоро она заснула, и ничто не могло встревожить ее сон: Брин надела на себя костюм с самым высоким уровнем защиты. Этот костюм выдержит все: безумную радиацию, кислоту, изливающуюся из двойной пасти “чужого”, вакуум, метеоритный дождь, и не страшен ему даже поржавевший, уставший от жизни “Исузу”.

This is major Tom to ground control, I'm stepping through the door

And I'm floating in a most peculiar way

And the stars look very different today



12-е января, Антон

Первым делом он, нацепив на нос очки (он очень плохо видел, и очки, снятые накануне, должны были поутру всегда находиться в радиусе движения одной руки, иначе он был как голый, беззащитный) спросил: “Как ты сегодня, милая?” Брин, внимательно прислушавшись к себе, обьявила: “Гораздо лучше. Спасибо.”

“Я, кажется, недостаточно внятно поблагодарила тебя вчера за спасение своей жизни. Спасибо тебе, Тони.”

– Ш-ш-ш… Антон, стоя на коленях перед Брин, положил тверую ладонь на ее правую щеку, движениями большого пальца поглаживал брови: левую – в левую сторону, правую – в правую сторону. Эти простые и нежные движения всколыхнули в душе Брин волну чувственности – она застонала.

– Тони, почему мне так спокойно с тобой?

– Как почему? Я надежный, большой и сильный. Не курю, не употребляю наркотики и не предаю друзей. Не пью в периоды, когда не пью. Играю на гитаре. Кажется, все.

– Да я вижу, как ты не пьешь!

– А, это? Да, это бывает. Видишь ли, я научился сосуществовать вместе со своим алкоголизмом. Раньше я пытался отрицать его, и был не прав: невозможно отрицать свою природу: это противоестественно. Нужно смириться с собой. И, когда ты увидишь свое собственное лицо, ты поймешь: с этим можно жить.

– Тони, ты ведь женат?

– Когда-то был, давно. А ты замужем?

– Когда-то была, давно.

– Дети?

– Нет. У тебя?

– Дочь, взрослая уже, меня ненавидит.

– Сколько тебе лет, Тони?

– Сорок два.

– Что???

– Так плохо выгляжу, да?

– Нет, просто я…

– А тебе сколько, Брин?

– Тридцать три.

– Что???

– Что, так плохо выгляжу, да?

– Нет, наоборот, я думал – я в отцы тебе гожусь, а выходит – я на девять всего лишь лет тебя старше?

– Выходит, товарищ Новосельцев, выходит.



Днем Антон решился, наконец, оставить Брин одну (это стоило ему большого усилия воли, в чем он никогда и никому не признался бы, конечно же): нужно было воспроизвести еще раз набор продуктов, купленный ЕЮ (да-да, Антон так и думал про нее: ОНА, заглавными буквами) в тот день. От себя он еще добавил некоторые вещи, необходимые для приготовления бульона. Он варил ей суп, кормил ее с ложки, глядел в ее большие серые глаза (зрачки все еще несколько расширены, ну а вообще как ты, милая?), читал Терри Пратчетта в переводе на русский, их излюбленный Плоский Мир; пытался читать в оригинале, но Брин попросила ее пристрелить, чтоб не мучиться.

– Скажите, пожалуйста, какая “цаца”!

– Да, “цаца”!

В общем, Брин становилось, к антонову облегчению, намного лучше.



13-е января, Брин



– Бринуль, курицу я со вчерашнего достал из морозилки, к вечеру как раз дойдет.

– Спасибо, мой хороший, мой родной. Ты придешь сегодня вечером праздновать старый новый год?

– Я, вообще-то, не любитель вечеринок.

– Будут только самые близкие друзья, если вообще кто-то будет (она вспомнила позавчерашнюю ссору и “закуксилась” (вы знаете, чье слово).

– Позвони ей, чего ты маешься.

– Нет, она оскорбила тебя, Тони.

– Я ее прощаю, позвони ей.

– Я ее не прощаю.

– Ты ведь любишь ее?

– Да.

– Тони, слушай.

– Да, свет очей моих.

– Я хочу, чтобы ты сегодня был хит.

– С этого места поподробней, пожалуйста.

– Купи себе новые очки, я не знаю – джинсы, кроссовки.

– Как скажешь, милая.

– Я знаю, у тебя нет денег, вот (она отсчитала пять бумажек), возьми, квартиру сдашь – тогда отдашь, окей? Я знаю, что воспримешь это правильно: мы с тобой повязаны жизнью и смертью – нам ли считать жалкие деньги?

Он посмотрел на нее внимательно, взял деньги, поцеловал в лоб:

– Ты вообще как себя чувствуешь? А то я останусь, помогу с готовкой.

– Нет, мой хороший, мой родной, не надо. Иди, при..барах..лись (я правильно сказала?) Я хорошо себя чувствую. К шести подходи, окей?

Антон ушел, а почти сразу после этого Ксюха прислала сообщение: “Прости меня, пожалуйста, я была чудовищно неправа”, и прикрепленный видео-файл. Брин открыла Ютьюб: “Мужчина спасает подростка из-под колес грузовика”, с бьющимся отчаянно сердцем стала смотреть видео, с видеорегистратора машины, стоящей на светофоре: вот она, Брин, переходит дорогу, первая, за ней – Тони, за ним – пара пенсионеров, за ними еще люди, мечущийся из полосы в полосу “Исузу”, Брин застывает, вскидывает руку, Тони бросается к ней, выбивает из-под колес грузовика. Нет, не успела бы она перейти, если бы Тони не начал орать, как оглашенный. Спас он ее, определенно – спас. А вот что произошло потом?

Брин решила думать об этом, как о девиации шокированного сознания. “Бред, сударь, воспаленный бред. Не было ничего, ничего не было. Не, ну кто окошко-то разбил?”

Ксюха:

– У нас в офисе все бабы от этого мужчины кипятком писают :)

– Я надеюсь, ты поделилась с ними тем, что ты этому мужчине чуть морду лица не разбила? :Р

– Ахах :))) Ты простила меня, Ежик? Я просто очень за тебя испугалась. Как твоя голова, кстати?

– Все в порядке. Ты я надеюсь собираешься извиниться перед Антоном?

– Извиниться? Да я ему готова отсосать!

– А вот это излишне! :))))

– Значит, увидимся в шесть?

– Да, чмоки..

– Чмоки..



Они сидели на кухне, втроем, небольшое пространство квартиры наполнялось дивными запахами пышащей жаром в духовке курицы, обсыпанной сверху картошкой, специями, луком, облитой майонезом. Маленький телевизор включили на ю-тюб, поставили ролик с пылающим камином, было дивно и спокойно. Ксюха пила белое вино, Костик налегал на виски. Все было славно и хорошо, за исключением одного – Антона не было. Мысль о том, что Антон мог взять пятьсот долларов и скрыться – она была кощунственна, придти в голову Брин она не могла никак, и все же – мысль эта явственно витала в воздухе, и эманировала эту мысль Ксюха. “Ну и ладно, отделались малой кровью”, – читала Брин в глазах подруги крупным, Times New Roman, шрифтом.

Брин же представлялось другое – Антон, пьяный вусмерть, лежит под колесами микроавтобуса с цифрой “1” на лобовом стекле, мертвые глаза, уменьшенные толстыми стеклами очков, удивленно смотрят в небо. Брин маялась.

Прозвенел звонок, Брин, осветясь изнутри теплым мягким светом, побежала, шлепая резиновыми тапочками по ламинату, открывать. Открыла, и обомлела: на пороге стоял, в темном пальто, импозантный мужчина лет тридцати пяти, сорока – максимум, чисто, до синевы, выбритый, с небрежной и дорогой, как у Джонни Деппа, стрижкой. Переносицу мужчины украшали прямоугольные очки без оправы. За спиной Антона (конечно, это был он) была гитара в черном плотном чехле, в руке – бутылка шампанского.

“Добрый вечер, сударыня. Драку заказывали?”. Брин взвизгнула, затянула внутрь, чмокнула в щеку. (Мой хороший, мой родной! Как же я рада!) Снявши пальто, Антон остался в серой спортивной облегающей мускулистый торс водолазке (этимология Брин была неизвестна) и голубых “Ливайзах”. На ногах были берцы-паркетники, которые он, впрочем, тут же принялся снимать.

“Божечки, боже, – яростно молилась Брин, – думая о Ксюхе и Антоне, – только не дай этим двоим “сцепиться”.

Нет, все прошло великолепно: пили шампанское (в ответ на робкую просьбу Брин налить ей тоже немного оба, не сговариваясь, рявкнули “нельзя при сотрясении”…Ну, нельзя – и нельзя, не очень-то и хотелось), пили чего покрепче, пели под гитару, по просьбе Брин: сначала “Если у вас нету тети”, потом “Я спросил у тополя”, потом, по просьбе Ксюхи, “Прости меня, моя любовь”. Ксюха рассопливилась, а вслед за ней рассопливилась совершенно трезвая Брин. Пели еще много всего, Брин не знала названий групп: какие-то мрачноватые крематории, сплины, гробы. “Ну вас к чертовой матери, “Маленькая девочка со взглядом волчицы”, это же ни в какие ворота, требую “Если у вас нету тети”! Пели еще, в очередной раз, “Тетю”, лобызались (Костик: “Я люблю вас, чуваки”), стали, утирая пьяные слезы, часам к двум собираться домой. Ксения, отведя в сторонку Антона, выговаривала ему: “Если ты ее обидишь – я вырву твое черное сердце и скормлю его собакам, ты меня понял, понял?”

Антон важно кивал и клялся: “Не обижу. Никогда”. Разошлись, наконец, все друг с другом перецеловавшись. Антон, путаясь в рукавах пальто, пытался отправиться домой.

“Раздевайся и ложись уже, горе луковое”, – повелела Брин, и стала Антона раздевать.



Он проснулся среди ночи, томимый жаждой, осмотрел себя: трусы на нем. Значит, надо полагать, ничего не было? Рядом тихо и спокойно посапывала, в халате, волшебная девочка Брин. Он вспомнил, как она накануне, матерясь вполголоса, раздевала его. Антон посмотрел на бринулин профиль, явственно различимый в темноте: высокий лоб, ясная линия лица: губы, нос, подбородок. “Красивая”, – подумал Антон, – “Какая красивая”.

Брин пробормотала что-то во сне, и, обвив тонкими руками покрепче антонову шею, засопела счастливо Антону в трахею.



14-е января, Брин,

Как хорошо и легко, господи! Сейчас, в это волшебное утро, господи, ты можешь, ты всесилен: сделай, пожалуйста, чтобы это солнечное утро никогда не кончалось, сделай, господи, чтобы я могла бесконечно долго смотреть на этот двигающийся кадык, на губы эти, господи, на брови эти, как у Арнольда в фильме “Коммандо”, только чуть темнее…сделай так, господи, чтобы он никогда не просыпался…чтобы я никогда не просыпалась, ты же можешь, господи…Я же никогда не была счастлива, только один раз, и то ты отобрал у меня счастье мое…нет, вру я: была так же счастлива, когда смотрела я в глаза ксюхины карие, блядские, когда пила я из источника этого неиссякаемого, если, ты, господи, решил, что этого хватит, так тому и быть – но, только, господи, мне этого мало. Прости меня, грешную, я не предьявляю тебе претензий (где я, господи, и где ты, господи), но, если тебе хоть немножко жаль твое нелепое тощее создание, господи, дай напиться счастья, немножко, глоток только, дай секунду, терцию одну только, дай мне почувствовать – что значить – жить…Что значит – быть…

Антон проснулся, пошевелил ватным языком: “Такая дичь приснилась…ты как себя чувствуешь, свет очей моих? Пить хочется, и еще сильнее – хочется выпить. Кажется, у нас еще осталось спиртное?”

Брин, внимательно посмотрев на Антона изрекла:

– Тони, я не буду скрывать: ты мне не безразличен, совсем небезразличен. Поэтому я скажу: если ты не можешь не пить – пей. Но знай, что мне больно смотреть на то, как ты себя убиваешь.

– Как это у нас так все быстро получается: я тебе небезразличен, ты мне небезразлична, очень даже небезразлична. Впрочем – для меня все, вероятно, было кончено тогда, там, на дороге, когда я, навалившись на тебя сверху, cмотрел в твои волшебные серые глаза, а ты лепетала что-то про то, что ты не мальчик. Я тогда уже понял, что пропал.

Он взяв рукой ее за подбородок, осторожно поцеловал в губы. Брин ответила на поцелуй.



– Тони, а как случилось, что ты стал “пляжным бездельником”, ты не подумай, я не осуждаю твой образ жизни, просто интересно.

– Я оказался тем хомячком, которому повезло было быть выкинутым из колеса, внутри которого он должен, по идее, бежать до самой своей хомячковой смерти.

– Это как?

– Современное общество с малолетства вдалбливает в головы граждан стереотипы: нужно упорно работать, тащить лямку семейной жизни, взять кредит, потом еще один, затем еще, или ипотеку, – продать себя в рабство этак на четверть века; если у тебя две работы – ты настоящий мужик, кормилец. Вьебывай, на износ, на разрыв аорты, зарабатывай деньги, будь сознательным гражданином, живи мечтой об успешности, о богатстве, о карьере. И вот, лет эдак в пятьдесят, ты вдруг обнаруживаешь, что богатства как не было, так и не имеется, а имеется блядовитая, некрасивая и немолодая жена с любовником, умственно несостоявшиеся взрослые дети, просрочка по ипотеке, деревянный сарай на шести сотках в подмосковье и разваливающийся на запчасти автомобиль. И, как будто это всего недостаточно, – врач, к которому ты пришел на прием по поводу никак не проходящего кашля, глядит мимо тебя бегающими глазами и говорит: “У меня для вас плохие новости”. И вот другие хомячки вынимают твою окоченевшую тушку из пластикового колеса, и со словами “Да, крут был Петрович, мужик-кремень” закапывают в углу клетки в опилки, обьедки и хомячковые экскременты.

– Как же тебя из этого колеса выкинуло?

– После развода я, как водится, с энтузиазмом прыгнул в бездонную алкогольную яму.

– Ты стал ПИТЬ?

– Ну, не то чтобы ПИТЬ…Скажем так, стал пить…с утра шел в магазин за бутылкой, во второй половине дня – уже за второй, благо деньги после “распила” квартиры в Москве и покупки квартиры здесь оставались.

Глаза Брин округлились:

– Литр? За день?

– Да, литр, это подконтрольный процесс, чтобы не войти в “штопор”. Каждый день обещаешь себе, что это будет последняя, что растянешь на весь день, а завтра попустишься пивком, и завяжешь. Но наступает вечер, водка кончается, и ты представляешь подступающую ночь – чёрную, бессонную, нескончаемую, и понимаешь – без спиртного эту ночь не переживешь: слишком страшно, кошмарно все, тоскливо. Идешь в магазин еще за одной. А тут выходные кончаются, и это значит – надо с утра, вместо похода в магазин за спиртным, отправляться на вокзал, в Москву, на работу. Электрички, Бринуль – это отделения ада на земле, заявляю тебе ответственно. Ну, а появившись на работе, до полудня страдаешь от сушняка, трясушихся рук своих, сивушного дыхания и головной боли, и молишься только об одном: не попасться на глаза начальству. К вечеру потихоньку оживаешь. Следующий день отрабатываешь, чувствуя себя, более-менее, человеком. Ну а потом наступают два выходных, и это значит – что? Правильно: йеху, все по-новой! Работодатель, конечно, долго терпеть это не может, и вот итог: ты сидишь в своей двухкомнатной квартире в своем Мухосранске, без денег, выпивки и надежды на светлое будущее, да и вообще без какой бы то ни было надежды. Тебя выкинуло из колеса. Но, может, оно и к лучшему было: пришлось сдать квартиру, чтобы с голоду не помереть, и переселиться жить на дачу. И теперь у меня есть чистый воздух, масса свободного для чтения времени и даже интернет. Жизнь прекрасна и удивительна. Я доволен ей вполне, правда.

Брин подошла, ткнулась носом в шею, прошептала:

– Хороший мой, родной. Ты тоже, как и я, весь изуродован.



Брин лежала в постели с Антоном, абсолютно голая, уткнувшись лицом в его попросшую седоватыми волосами грудь, вдыхала его запах, и не могла надышаться. Левой рукой она нежно сжимала его коричневые яйца, она чувствовала биение его сердца: мощное и ровное, рождавшееся в широкой груди, разносившееся венами по большому телу, приходиашее в сильные руки, в крепкие ноги, в седоватую голову. Бум. Бум. Бум. Брин повернулась к Антону крепкой попкой, он, не просыпаясь, инстинктивно ее обнял, обволок жаром тела: “Жизнеобеспечение костюма будет запущено через три, две, одну…жизнеобеспечение функционирует, все системы работают в штатном режиме.”

Вдох. Выдох. Все системы работают в штатном режиме. Вдох. Выдох. Я люблю тебя. Я люблю-тебя-вдох. Я-люблю-тебя-выдох. Я люблю тебя. Я люблю тебя.



15-е января, Брин

Днем звякнул Вотсап:

– Не хочешь оторваться на пару часов от своего драгоценного Антона и прогуляться со мной в парке? А то у меня выходной, мои уехали к родителям.

– Конечно, прямо сейчас?

– Да, выходи, я уже вышла.

Встретились на улице, обнялись крепко, задышали друг другу в ухо: “Мой хороший, мой родной”. Поцеловались, Ксюха попыталась проникнуть языком через бринулины зубы, та отстранилась:

– Ксюха, ты серьезно? От тебя пахнет другой женщиной, не надо.

– Прости меня, Ежик. Блядь я несчастная. Да, именно – блядь, и именно – несчастная.

Дошли до заснеженного, безлюдного парка.

– Какой мудак, интересно, придумал про нас, гомосексуалистов, говорить ‘gay people’, какое тут, к хуям, веселье. Гомосеки, если хочешь знать, – самые несчастные люди на земле. Они обречены на одиночество, непонимание и жалкую старость. Посмотри повнимательнее в глаза Моисея Борисова – сама все поймёшь.

– Почему так, Ксюха?

– Потому что нет искры божией в союзе двух пидарасов, он сух и бесплоден, как пизда престарелой проститутки. В молодости этого не понимаешь, понимание это приходит с возрастом только, и те из нас, кто поумнее, – женятся или выходят замуж, чтобы создать хоть какое-то подобие семьи. Нету в мире для нас счастья, лишь только отблески его, как у нас с тобой в те новогодние дни. Кажется – это было так давно, а ведь всего-то неделя прошла. Мы с тобой были счастливы, ведь были, родная? Но мы обе знали – для нас нет будущего. Горько мне, Ежик, горько и тоскливо – хоть волком вой.

– Я люблю тебя, Ксюха.

– А как же Антон?

– Его я, кажется, тоже люблю. Как такое возможно?

– Душа человеческая – потемки, малыш. Давай-ка с тобой “вздрогнем”: Костян привез из деревни самогона, батя его гонит, – термоядерная штука.

Она извлекла из внутреннего кармана куртки большую, на пол-литра, по виду, металлическую фляжку, и, отвернув крышку, вручила Брин:

– Держи, на шоколадку еще, закусишь.

Брин, хватанув хороший глоток жидкого огня, задохнулась, согнулась пополам, в агонии пытаясь то ли вдохнуть, то ли выдохнуть, пищевод как будто забился мелким абразивным песком, из глаз потекли слезы, из носа – сопли. Наконец непослушный воздух стал поступать рваными кусками в хрипящие легкие – Брин смогла разогнуться.

– Закусывай шоколадкой, Бринуль, я ж предупреждала – штука аццкая.

– Ксюх, ты меня убить собралась?

– Как ты сказала? “Ксюх”? Твой прогресс в русском впечатляет, Бринуль. Сегодня ты в первый раз употребила звательный падеж в своей речи. Видишь ли, некоторые лингвисты утверждают, что в русском языке существует, кроме тех, что известны нам со школы, еще один падеж: звательный. Точнее, в данном случае, – поскольку собственно звательный – это анахронизм, – новозвательный.

– Ксюха, я тебя сейчас прибью. Ты же знаешь, что русские падежи – это мой кошмар? Ты сейчас серьезно хочешь сказать, что есть еще один?

– Все очень просто, малыш. Пушкина помнишь: “Что тебе надобно, старче?” Старче – это как раз звательный. Старче, сынку, господи, отче. Когда кого-то зовешь, поэтому и звательный. Ну а в современной речи – это разговоная форма имени: Ксюх, Кость, Тох.

– Тох?

– Ну да, от Антон – Антоха – Тоха.

– Тоха, конечно же, он – Тоха. Тоха. Тоха!

– А ты как его называешь?

– До этого называла Тони, теперь – Тоха. Теперь я ясно понимаю, что не Тони он никакой. Тоха. Ксюха. Ксюха. Тоха…Дай-ка мне хлебнуть еще твоего адского зелья.

– Поосторожней, детка: я тебя до дома на руках не дотащу.

– Не ссы, Ксюх, прорвемся. Йеху!!!

По мере того, как они, взявшись за руки, углублялись в “дремучий лес”, бринулин мир стал приобретать восхитительную легкость, стройность, упорядоченность и незыблемую, радостную мудрость: все было прекрасно, и хорошо, и правильно. У нее есть все, о чем только может мечтать человек; она была счастлива, больше ничего не хотелось:

– Я люблю тебя, Ксюха, и я люблю Антона. Я счастлива. Здесь и сейчас. Ведь мы никогда с тобой не расстанемся? Я уеду скоро, но потом приеду к вам опять, весной…или летом…продам к чертям собачим лондонское жильё, и поселюсь навсегда здесь. Я люблю этот сумрачный город, люблю его жителей: вы, русские, как ежики, – сначала сердито фыркаете, ощети…ниваетесь иголками, – но стоит лишь вас погладить, пальчиком, нежно, вот так (показала на ксюхиной щеке, как нужно поглаживать русских), вы подставляете мягкое розовое пузико. Как странно – голова ясная, а ноги не слушаются. Ой! (Брин оступилась и села в сугроб) Сейчас, мой хороший, мой родной, я посижу немного, и мы пойдем. Домой? Не-не-не-не-не! Не хочу домой, не пойду. Там Тоха, будет зыркать: Брин, его идеальная, почти не пьющая, Брин, – напилась, как тракторист в пятницу…давай споем?

– Маленькая девочка, со взглядом волчицы

Я тоже когда-а-то

Был самоубийцей

Я тоже лежа-ал

В окровавленной ванной

И молча вкушал

Вкус марихуа-а-ны



Антон открыл дверь, и ошалел: перед ним стояла, покачиваясь, сладкая парочка: Ксения, явно подшофе; зацепившись одной рукой за ксюхину шею, на ней, как тяжкораненный политрук, висела нежная девочка Бринуля. Увидев Антона, Ксения спросила: “Здрасьте, алкоголиков принимаете?”, а Брин закричала: “Тоха, мой хороший! Как же я соскучилась!!!” Ввалившись внутрь, они обе, споткнувшись, с грохотом свалились на пол, пьяно и счастливо захохотали:

– Тоха, ты видишь как мирно

Пасутся коровы?

И как лучезарны далекие горы

Мы вырвем столбы, мы отменим границы

О, моя маленькая девочка

Со взглядом волчицы

Антон, подняв Брин на ноги, принялся ее раздевать:

– Да ты, мать, в дюпель пьяная!

Это вызвало новый взрыв нетрезвого хохота.

Отсмеявшись, Брин метнулась в ванную, где, захлопнув с грохотом за собой дверь, немедленно начала издавать натужные и мучительные звуки, какие обычно издает здорово пьяный человек, обнимающий унитаз. Антон просунул голову в дверь:

– Детка, тебе помочь?

– Тони, уйди бога ради-уп…уп…

Последовал новый взрыв душераздирающих плюхающих звуков.

Ксюха, которая была все ж таки потрезвее, сказала:

– Извини, Антон: термоядерное пойло, в этот раз совсем какое-то крепкое.

– Проходи на кухню, садись. Сейчас кофе вам сделаю.

Они сидели молча друг напротив друга, помешивая в кружках горячий черный кофе. Было как-то неуютно и неудобно. Сказать им друг другу было нечего. Совсем. Говорить о пустяках и погоде ни один из них не хотел. Так и сидели молча, прихлебывая кофе и посматривая друг на друга. Первой нарушила молчание, посмотрев на стопки книг на подоконнике, Ксения:

– Бринуля, конечно же, забросила свой перевод?

– Да…Надо ее подтолкнуть снова взяться за работу.

– Угу, подтолкни. Это будет лучший перевод: она очень талантлива. Ты знал, что она еще и немецким владеет?

– Не удивлен.

Снова некоторое время слышалось только позвякивание ложек в кружках.

– Я, кажется, так и не извинилась за свои слова тогда, после эпизода с автоаварией.

– Нет, не извинилась.

– Извини, Тох.

– Угу.

Посидели еще, помолчали.

Появилась, пошатываясь, бледная Брин, волосы ее были мокрые. Антон подошел, взьерошил волосы, поцеловал в лоб:

– Как ты, милая, получше?

– Намного…Извините меня, пожалуйста.

– Не за что извиняться, – ответили одновременно оба.

– Я посижу с вами немного, ладно?

Она, по своей привычке забравшись с ногами на кушетку, придвинулась к Ксюхе, обняла за плечо:

– Тони, сыграй “Маленькую девочку”, а?

Антон сходил за гитарой, стал негромко играть. Сыграл “Маленькую девочку”, “Ленинград-Амстердам”, “Кукушку”. Брин потихоньку плакала (она всегда, после того как услышала, как поет эту песню та сумасшедшая русская, плакала, когда слышала “Кукушку”). Потом она сладко и счастливо уснула, так и не выпустив ксюхину руку. Антон с Ксюхой принялись за остатки ксюхиного самогона (бля…пиздец…ты охренела ЕЕ этим поить – градусов семьдесят…). Затем Ксюха долго шепотом рассказывала Антону про Брин, все что знала о ней, какая она, Брин, волшебная девочка: нежная, легкоранимая, гордая, умная, ласковая, добрая, глубоко несчастная, упрямая, стеснительная, закомплексованная. Волшебная.

Завечерело, и Ксюха, потихоньку высвободившись от бринулиных обьятий и поцеловав ее в макушку, стала собираться домой:

– Ладно, Тох, пойду я. Зла на меня не держи, хорошо?

– Не держу, ты тоже на меня не обижайся, окей?

Приобняла, чмокнула в щеку:

– Покеда.

Антон вернулся на кухню, допил свою рюмку, хватанул ртом воздуха: крепкая, зараза. Потихоньку перенес Брин в гостиную, на большую кровать, аккуратно и медленно, чтобы не разбудить, раздел полностью, укрыл одеялом. Разделся сам, лег рядом, привычно прижался к крепкой попке, обнял рукой худой бринулин живот, словно заключил в скафандр. В голове у него крутилось, почему-то:

Иногда мне кажется, что я должен встать

И отнести тебя, как дитя,

Броситься сверху с вершины холма,

Так будет лучше для тебя и меня.



Брин проснулась ночью с совершенно ясной головой, повернула голову направо: рядом, уткнувшись в бринулино плечо, размеренно дышал Антон. Он был такой большой, спокойный, надежный. Брин провела рукой по плотному антонову бедру, твердой ягодице, погладила, почувствовала прилив возбуждения. Нащупала член, сжала легонько в ладошке, сжала посильнее – Антон пробудился, и член его немедленно увеличился и затвердел.

– Выспалась, алкоголик несчастный?

– Тоха, мне нужны от тебя незамедлительно две вещи: первая – стакан воды, вторая – горячий, покрытый венами, пульсирующий большой член в моей попке.

– Сейчас сделаем, малыш. К гадалке не ходи.

Потом они, приняв вместе душ, до утра нежно друг друга целовали, говорили о всяческих, важных и не очень вещах, вдыхали восхитительные запахи друг друга, оглаживали, целовали опять, бормотали невразумительные нежности. Под утро включили любимый Антонов фильм, “Кин-дза-дзу”, Антон под него сразу же захрапел, А Брин так и не уснула – уткнувшись носом в резиновое тохино плечо, с живейшим интересом наблюдала за пыльными похождениями Би, Уэфа, Владимира Николаевича и скрипача.



16 января, Брин



С утра, чуть забрезжил рассвет, стала расталкивать возмущенно мычащего Антона.

– Детка, дай поспать, только-только ведь уснул.

– Вставай, лежебока: мы отправляемся к тебе на дачу.

– Н-да?

– Н-да. Ты говорил, что у тебя на даче есть баня. Хочу в баню.

– Прямо вот сейчас ты хочешь в баню?

– Да, вставай.

– О, боги, боги…Гитару брать?

– Всенепременно, душа моя.



Они сидели в почти пустом вагоне электрички и с интересом разглядывали противоположную платформу, на которой толпился, дымя сигаретами, рабочий люд. Тоха спросил:

– Непривычно ехать в противоположную сторону, да?

– Угу. В эту сторону почти никто не едет, потому что все едут в Москву, на работу?

– Вы поразительно догадливы, мой дорогой любитель сауны. Следует, однако, учесть, что почти все уже уехали. Можешь представить, что творилось на той платформе еще пару часов назад. Аццкий хэлл.

Брин расхохоталась, явив столь любимые Антоном ямочки на щеках.

– Поэтому я и говорю: трезвым ездить в электричке категорически противопоказано.

Состав дернулся, покатил, набирая скорость, прочь в противоположную от Москвы сторону. Антон вытащил из кармана из кармана ксюхину флягу, отвернул пробку.

– Тоха, ты с ума сошел: еще девяти часов нет!

– Ты меня разочаровываешь, душа моя: ехать трезвым в электричке – это чудовищный моветон. Просто “кю”. Я думал, ты хочешь полностью погрузиться в российские реалии? Ну, нет – так нет.

Антон с нарочитым безразличием стал накручивать крышку обратно.

– Шоколадка есть, демон-искуситель?

– Аск!

Брин опять рассмеялась и взяла из антоновых рук тяжелую теплую флягу:

– Ты знаешь, что я за две недели в России выпила больше, чем за всю свою прошлую жизнь?

– Во-первых – не преувеличивай, во-вторых – When in Rome do what?

– As romans do…Вздрогнули!



В обеих руках Антона было по белому раздувшемуся от содержимого пакету с провизией, купленной в близлежащем от вокзала супермаркете; Брин, как заправский турист, несла за спиной в черном плотном чехле гитару. Когда они дошли до антонова участка, находившегося в садовом товариществе (много одинаковых домиков в три улицы) крайним к лесу, снега было уже по щиколотку. Лес был настоящий, – не то что павлово-усадский, – мрачный, с высоченными соснами и сугробами по пояс.

Было морозно и безлюдно (зимой здесь живем только я и Петрович на другом конце улицы, обьяснил Тоха). Подойдя к тохиному участку, огороженному сетчатым металлическим забором, Брин увидела занесенный снегом маленький домик в два этажа, позади дома еще какое-то приземистое небольшое сооружение. Баня, догадалась она. Антон открыл калитку и, матерясь и проваливаясь в снегу по колено, пошел в дом за лопатой. Сноровисто разгреб от снега тропинку от крыльца до калитки, и тогда Брин смогла пройти внутрь дома и осмотреться. То, что она увидела, понравилось ей до чрезвычайности: очень уютно и обжито, небольшое пространство было заполнено разнообразными, разнокалиберными вещами. Здесь была и печь-камин с прозрачной передней дверцей из каленого стекла, и куча книг, разбросанных по всему дому, и плоский большой, вполне современный телевизор, и инструменты на полках, и ноутбук, и куча развешенный по стене одежды, и лыжи, и посуда в беспорядке на столе, полках и вообще везде, и даже висящий на стене велосипед с тоненькими колесами и рулем “бараном”, и куча, куча других вещей. Завершал картину диван, стоящий посередине, застеленный клетчатым пледом. На второй этаж вела лестница, Брин поднялась по ней. Почти все небольшое пространство второго этажа занимал огромный матрас, на полу тоже лежали тут и там книги. Брин спустилась, подошла к Антону, положила руки на шею, произнесла мечтательно:

– Какая роскошь, Тони. Только ты, я, хижина в лесу и Белое Молчание.

– В нашей традиции джеклондоновское ‘White Silence’ переводят как Белое Безмолвие.

– Белое Безмолвие. Так еще красивее. Этот камин можно зажечь?

– Затопить.

– Прости?

– Камин топят, детка.

– Н-да?

– Н-да. А еще у меня найдется настоящая молотая “робуста” и кофейник, а в одном из двух этих пакетов есть коньяк. Как тебе такая перспектива?

Брин от перезбытка чувств заверещала “йе-е-ей!”, впилась, приподнявшись на носках, в тохины губы своими.



Вечером все было готово для главного события: баня протоплена, два березовых веника замочены в горячей воде, столик в предбаннике сервирован (пятилитровый бочонок чешского пива, закуска к пиву, минералка, оливки, ветчина, зелень, бутылка Джек Дэниэлз). Оба разделись, взяли по простыне, зашли внутрь, в горячую и влажную полутьму. Антон положил Бринулю на полку, приподнял ее стройные ноги, опер ступнями о деревянную стену (так на седце меньше нагрузки, полежи так пока, попривыкай). Сам взял маленький пузыречек, покапал на каменку, (сразу же по парной распространился эвкалиптовый аромат), посмотрел на круглые циферблаты на стене, плеснул немного на камни воды. Камни дали тяжелый расползающийся по помещению густой туман. Подошел к Брин, сильными руками подвинул ее на середину полки, повернул ничком. Налив на руки виноградного масла, стал потихоньку оглаживать стройное тело: сверху вниз, снизу вверх. Постепенно нажим твердых пальцев усилился, Брин замычала от удовольствия. Пластмассовые эти пальцы сильно и уверенно брали мышцу, приподнимали ее, проходили с нажимом вдоль волокон, доставляя глухое, первобытное какое-то, наслаждение. “Волшебник”, – простонала Брин, и повернула голову, до этого отвернутую к стене, в сторону Антона. Оказалось, что организм волшебника отреагировал на эти поглаживания и бринулины глухие стоны совершенно недвусмысленным образом. Пришлось прерваться и выйти в предбанник, где Брин, стоя худыми коленками на твердом деревянном полу, орально погасила бушующий в антоновых чреслах пожар. Глядя на Антона снизу вверх, она проглотила все что из него выплеснулось, облизала губы и прошептала: “Очень вкусно. Хочешь попробовать?” Прежде чем Антон успел ответить, Брин вскочила и впилась ртом в антоновы губы. Антон отшатнулся:

– Кислая.

– Мне кажется, я откажусь сегодня от ужина: количества белка, которое ты сейчас влил мне в рот, хватило бы, чтобы накормить небольшую голодающую деревню в Африке. Не помню, у кого из русских писателей, я встретила фразу, которая мне очень понравилась: ”Здоровущий мужичина”. Прямо про тебя, мой хороший. Здоровущий ты мужичина.

– Вернемся к священнодействию, а то здесь прохладно.

Снова Антон, добавив еще воды на камни и уложив Брин, оглаживал, массировал, хрустел суставами, встряхивал, нажимал, мял стройное мальчишеское тело. Прохрустел каждым бринулиным суставчиком, промял каждый из двадцати длинных пальчиков, каждый квадратный сантиметр нежной кожи, хрустнул даже, неожиданно крутанув твердыми ладонями в сторону голову, бринулиной шеей (она даже испуганно ойкнула), крутанул, хрустнув опять, в другую сторону (ой!).

– Ты как, детка, нормально все?

– У-у…

Взял, наконец, веники, погрел над камнями, стал шаманить: зачерпнул этими вениками сверху горячего воздуха, обрушил на спину, еще зачепнул и обрушил, еще. Стал поглаживать вениками: от шеи до пяток, от пяток до шеи. Похлопывал, прижимал горячие веники к мышцам, к пояснице, к ребрам, стал похлестывать по всему розовому телу. Брин, в каком-то сладостном оцепенении, почувствовала, что изо рта у нее свисает нитка слюны, но сил, чтобы втянуть эту нитку обратно не было. Ей стало казаться, что она – курица в духовке, она совсем-совсем готова уже, она румяная и сочная, и мясо уже отваливается от ее трубчатых куриных косточек. Ее нужно вынимать из духовки. Тоха, Тоха…

“Детка, ты как там?” – донеслось до нее как будто издалека.

Она почувствовала, что на спину и попу ей льется сладостно прохладная вода, почувствовала, как заворачивают ее сильные руки в простыню, подхватывают, несут куда-то, вдохнула холодный воздух предбанника, почувствовала, что опускают ее эти сильные руки на мягкую лавку.

– Ну, ты как, живая?

– Тоха, это кайф.

– А то. Ну, это дело надо обмыть

– Наливай.

Они сидели за столиком друг против друга, Брин была завернута, как кукла, в белую хрусткую простыню с головой, только тонкая рука, держащая тяжелую пенную кружку, была экспонирована наружу; Антон просто накинул свою простыню на розовые широкие плечи. Он, отдуваясь, допил свою кружку, взял в руки гитару, и, откинувшись на спинку лавки, обьявил:

– Есть не хочу, пить тоже не хочу…Отдохнуть хочу!

– Если у вас нету тети! Ура!!!

Запел несильным, не лишенным приятности, баритоном:

– Если у вас нету тети, ее не отравит сосед…

– Эй, это неправильная тетя!

В него полетела косточка от маслины, еще одна (потом, когда уходили, чистюля и аккуратистка Брин нашла их обе, и подобрала).

Спели “Тетю”, правильно. Затем Антон стал отмерять неторопливо ритм гитарными аккордами и петь, – не петь даже, а читать, как читают рэп:

Дым табачный воздух выел.

Комната —

глава в крученыховском аде.

Вспомни —

за этим окном

впервые

руки твои, исступленный, гладил.

Сегодня сидишь вот,

сердце в железе.

День еще —

выгонишь,

можешь быть, изругав.

В мутной передней долго не влезет

сломанная дрожью рука в рукав.

Брин была ошеломлена; она только и смогла, что вымолвить:

– Божечки. Чья это песня? Это гениально.

– Стихи советского поэта Маяковского, музыка группы Сплин.

– Это те, что поют “Орбит без сахара?”

– Да, но, кроме “Орбита без сахара”, у них есть много хороших и мной любимых вещей.

– Хороший мой, родной, пой мне их все, но только умоляю: спой еще раз эту. Как она называется?

Антон спел еще раз “Маяк”

В глазах Брин стояли слезы:

–Удивительно, волшебно.



Дикий,

обезумлюсь,

отчаяньем и сейчас? Иссечась? Изрежусь отчаяньем?

Не надо этого,

дорогая,

хорошая,

давай простимся сейчас.

Долго еще Антон, до хрипоты, прерываясь только, чтобы промочить горло Джеком Дэниелсом, пел ей песни, – все, что помнил, – а Брин смотрела на него большими блестящими глазами, из которых катились крупные слезы.

– Так, все, хватит меланхолии. Вагончик тронется!

После того, как смолкли последние аккорды веселого “Вагончика”, Брин встала, освободившись от своей простыни, подошла к Антону, взяла у него гитару, отставила аккуратно в сторону: “Мне кажется, что теперь я понимаю, кто такие русские”. Антон, отбросив в сторону свою простыню, притянул Брин к себе.



17-е января, Брин



Они шли по “дремучему лесу”, Брин вцепилась в плотную антонову руку:

– А Стивен Кинг? Что Вы, товарищ, скажете, по поводу Стивена нашего Кинга?

– Он, безусловно, хорош в печатном варианте. В кинематографическом – все сложно…Взять, хотя бы, “Темную башню” – ведь это же ни в какие ворота не лезет…Я нежно люблю стрелка, какой-то гомосексуальной, быть может, любовью, и торжественно вам заявляю: то, что с ним сделал Голливуд – это грех. Кладбище домашних животных? Да я так пересрал, что курить два раза ходил, да, тогда я еще курил… Что? Новое “Кладбище домашних животных есть?” Посмотрим сегодня? Терри Пратчетт – мой любимый писатель… Особенно “Плоский мир” люблю, но не последние произведения: видно уже, что мастер сильно сдал…Мастер? Обожаю Булгакова…

Она заприметила их еще издалека: они шли им навстречу: двое дерганых, на взводе каких-то, подростков. Поравнявшись с ними на утоптанной дорожке, один хриплым ломающимся голосом спросил: “Телефона не будет, позвонить очень надо?”.

Антон, не останавливаясь, ненароком обронил что-то вроде “Нету телефона”. Брин, поеживаясь, крепче обхватила его за руку. Из-за спины донеслось угрожающее: “Ты чего там буробишь, еблан? Телефон дай, позвонить!”

Антон вздохнул, и освободив руку от судорожной хватки Брин, развернувшись к отвязной парочке, сделал вещь, совершенно невозможную для Антона, ЕЕ Антона: втянул голову в плечи, сгорбился, и, смиренно воздев руки небу, ладонями к агрессорам, забормотал: “Ла ладно, парни, не признал…телефон…щас..” Приблизившись к гопникам старческой шаркающей поступью, неуловимым движением руки, все еще примирительно находящейся на уровне лиц грабителей, сжал пальцы в кулак и коротко, без замаха, ткнул одного в подбородок. Тот, сложившись вперед вдвое, как тряпичная кукла, из которой резким движением выдернули проволочный стержень, ткнулся лицом в утоптанный снег. Второй, однако, не испугался, и, вытянув руку из кармана и подскочив к Антону, принялся быстро-быстро тыкать ему в бок торцом кулака, со стороны большого пальца. Движения эти были нестрашные и как бы игривые (ха-ха, а вот так тебе, а? А вот так?) Антон, закрываясь согнутой в локте левой, упав на одно колено, пытался притянуть нападавшего к себе, словно хотел прильнуть к нему радостно, покачать в обьятьях, как старого друга.

“У него ведь нож в кулаке, он ведь сейчас убивает Тони”, – догадалась Брин, и мир ее замерз в ужасе на лету.



Она не испытывала ненависти к этому подростку, лишь недоумение: откуда столько злости, ненасытной холодной ярости, животной плотоядности? Ведь это просто Антон, человек ее единственный (ну и Ксюха, конечно, она ведь тоже родная, тоже хорошая), как же его можно взять и просто убить? За что убить? За варево это бурое ваше, пузырящеяся в ложке? Ведь вы же побежите на ЭТО жизнь его менять? Не самсунг сраный двухлетней давности, ЖИЗНЬ его, менять на дозу, на вашу “хмурую” смерть? Опомнитесь, что вы делаете, дети! Ведь вы еще дети, по человеческим меркам. Но по ангельским и демонским меркам жизнь человеческая – терция… Но для меня это – жизнь, полновесная, наполненная, упругая, весной и надеждой пахнущая, струящаяся счастьем подростковым; и вы хотите у меня эту жизнь – его, мою – забрать? Да хуй вам на рыло! Не заберете! Назад, демоны, назад! Я, блядь, сказала: “Наза-а-а-а-а-а-а-д!!!” “На-а-а-а-а-а-а-з-а-а-а-а–д, ебаный ваш род бога душу мать, назад!!!”

Поползли, очень медленно, как в тот раз, кадры, назад, и Брин, надрываясь, направляла поток реальности вспять, налегая всем астральным своим телом на воображаемую клавишу, и медленно (слишком медленно, видела же она) обращалась вспять ткань реальности: вот они поравнялись снова (нет, не довести ей все обратно до поворота, где они с Антоном скроются из виду от зловещей пары), разминулись, отдаляются. Один метр (невозможно держать…господи…еще немного..господи…не могу больше), два метра (еще немного, еще чуть-чуть…я смогу, ведь это я жизнь его в руках держу), три метра (все, пиздец, прости Антон…погибаем оба)…отпустила, обессиленная совершенно, упала на колени, подхваченная с левой руки Антоном, взревела раненым зверем, не вставая с колен: “Пидар-р-расы, не троньте его!”. Как была на коленях, не имея сил подняться, оскалившись, намерилась с рычанием утробным вонзить зубы во что попало (перформанс художника Кулика, да и только, – она видела один такой), закричала: “Пидар-р-р-асы!”, – как кричит только русский человек, в горьком алкогольном угаре, вымещая в этом крике все своё бессилие, злобу и ненависть, всю желчь и тоску свою. Наркоманская парочка, оторопев, развернулась и поспешила прочь. Брин, рухнув в объятья Антона, прохрипела: “Валим отсюда, быстро“.

Антон снова, как тогда, после дорожного инцидента, затащил обессилевшую Брин в квартиру, помог раздеться, усадил, по велению Брин, ее на кухонную кушетку.

– Не расскажешь – какого хрена там случилось?

– Мой хороший, мой родной, заткнись, пожалуйста: у меня дико разболелась голова. И налей нам выпить, – если ты не все спиртное еще выпил в доме, – мне надо крепко обо всем подумать.

Антон не стал спорить, налил по полстакана коньяка, один стакан протянул Брин, другой выплеснул себе в глотку одним движением, сел на кушетке рядом. Брин, отхлебнув из своего стакана, поморщилась, сползла пониже, легла головой на антоновы колени. Антон привычным движением большого пальца стал легонько поглаживать бринулины тонкие брови. Брин выдохнула: – “Хорошо”, принялась думать.

“Каков шанс того, что это была случайность? Есть ли вообще вероятность того, что это была случайность? Так, первый раз Антон умер одиннадцатого, сегодня – какое сегодня, семнадцатое? – сегодня он умер второй раз, а то что он умер бы, не подлежит сомнению: если предположить, что эти нарколыги (ксюхино слово) не добили бы ее как свидетеля и смылись бы, – пока она звонила бы в скорую, пока скорая до парка доехала, пока их отыскали, – Антон бы истек кровью. Получается что? Брин должна была умереть там, на перекрестке, Антон вмешался, спас ее, но погиб сам, потом она вернула время вспять, изменила все, никто не погиб. И вот теперь Фатум пытается восстановить баланс, требуя чью-то жизнь, антонову или ее? Ничего не напоминает? Верно, блять, – дешевый голливудский фильм ужасов. И есть еще вариант: аберрация шокированного сознания: Брин все это представляет в момент сильного испуга, за доли секунды, прокручивает у себя в голове вероятный вариант развития событий. Если это злополучный Рок, или Фатум, – или как тебя там, твою мать, – нужно ждать третьего случая, который подтвердит эту гипотезу. До этого времени Антона одного не оставлять, желательно – ни на минуту. А что потом, двадцать девятого у тебя билет на самолет, ты не забыла, что тебе возвращаться на острова скоро? От этой мысли она застонала и почувствовала во рту соленый привкус. Что за… “Детка”, – всполошился Антон, – “У тебя кровь носом хлещет!” Пока перепуганный Антон хлопотал над ней с салфетками, ватными тампонами, льдом, стараясь унять – действительно сильное – кровотечение, Брин успокаивала его, поглаживая по массивному плечу и приговаривая: “Де боднуйся, бадыш: де быдо дичего, дичего де быдо”. Антон трясущимися руками гладил ее волосы и шептал:

– Что с тобой, родная, что с тобой?

– Бсе будет ходошо, бадыш. Что-дибуть пдидумаем. Пдосто будь со бной, дадно?

– Я люблю тебя, маленький.

– Я здаю. Я тоде тебя дюбдю.



Брин шла на свет из тьмы, забвения, тлена, небытия. Свет этот был чрезвычайно ярок, но глаз при этом не слепил. Разглядеть источник света не было никакой возможности, был только виден контур, общие очертания: кто-то ветхозаветный, сидящий на массивном троне. Свечение от этой ветхозаветной фигуры было яркое, радостное, живое. Брин шла к этому свечению довольно долго, пока, наконец, не стукнулась лбом о невидимую преграду, которая при этом издала витринно-стеклянный “бумс”. Брин испуганно ойкнула. “Не ушиблась?” – участливо произнез чей-то мягкий голос. Она повернула голову направо и увидела обладателя голоса, бородатого мужика в белом мешковатом одеянии: лицо доброе, глаза уставшие.

– Ты стала очень по-русски “ойкать”, Бринуль. И нет, пустить тебя сейчас никак не могу. Прости. Во-первых – рано, во-вторых – чего ты так к нему стремишься, ты же в него не особо-то и веришь.

– Не то чтобы я не верю, просто…

– Гневаешься на него…

– Ведь он отнял у меня…

– Родителей твоих и чадо твое. Ну да, делать ему больше нечего.

– Но ведь в библии написано: ни один волосок…

– Ох уж эти писатели. Чего только не напишут, хе-хе. Иной раз станешь читать – волосы дыбом. От фантастов-то хоть есть толк – вон силовое поле вместо ворот сотворили. Ну да бог с ним, с полем. Поверь, деточка, какие-то вещи в вашем мире происходят без его вмешательства.

– А где они?

– Родители твои и чадо твое? Здесь они, здесь.

Глаза Брин наполнились слезами:

– А можно мне…

– Увидеть их? Нет, Бринуль, я ж сказал: рано. Через три месяца приходи.

– Значит, я через три месяца умру? От чего?

– Не все ли равно – от чего?

– Прошу…э-э…Петр?

– Ну, допустим, Петр. Какая разница.

– Прошу, скажи – от чего?

– Эх, чадушко. Опухоль у тебя в мозгу, неоперабельная. Отсюда и головные боли твои (голова ведь у тебя часто стала болеть), и из носа кровотечения, и видения эти твои. “Феномен” с Джоном Траволтой смотрела? Ну, вот.

– Так это были видения…

– С “отматыванием” назад времени? Хе-хе. А то еще выдумала – Фатум, хренатум. Конечно, видения. Ты представляешь, сколько гигаватт энергии нужно для того, чтобы время вспять пустить на пятачке радиусом хотя бы в несколько десятков метров?

– Нет.

– Конечно, нет. Это был риторический вопрос, мой маленький повелитель пространства и времени. Ты хоть понимаешь, как ты в “дремучем лесу” своем испугала тех двоих любителей психотропных веществ, когда рухнула перед ними на колени и стала рычать, аки зверь разьяренный?

Брин отчаянно, до корней волос, покраснела:

– Божечки.

– Можешь считать, что оказала им большую услугу: увиденное в парке надолго отобьет у них охоту глотать всякую дрянь. Хе-хе. Как вспомню…хе-хе…

– Значит, опухоль. От того, что я головой прикладывалась? Она так быстро разрослась?

– Да, верно, что от того, что головой приложилась, и нет, неверно, что быстро разрослась. Начала она расти, когда ты с велосипеда грохнулась головой в забор. Было тебе тогда десять лет. И вот теперь эта опухоль давит в мозгу на что-то там, и возникает кислородное голодание мозга. Не знаю точно, не специалист. Спросишь Владимир Алексеича, он расскажет. Хороший мужик, скоро тоже здесь будет.

– Одиннадцать.

– Что?

– Одиннадцать лет мне тогда было, когда я с велосипеда упала.

– Ты вот это сейчас серьезно, Брин? Ты правда думаешь, что нам здесь делать больше нечего, кроме как фиксировать буквально все что вы там делаете, все ваши глупости, все ваши корчи мастурбационные? Как ты представляешь себе такой грандиозный массив информации (Петр с явным удовольствием выговаривал слова навроде “гигаватт”, “информация”)? И, главное, зачем? Да здесь размер одной только библиотеки – головная боль. Аллегорически выражаясь.

– А что же с ними станется? С Антоном, с Ксюхой?

– С Ксюхой твой драгоценной ничего не будет. Все ей как с гуся вода. Блудница с одухотворенным взором. Ничего-ничего: погрустит и забудет.

– Это же Сплин!

– Ты правда думаешь, что это Саша Васильев написал? Это ОН его рукой написал.

– А Антон?

– Антон твой слабый человек, надломленный. Твоя смерть сломит его совсем.

– Он умрет?

Из глаз Брин закапали слезы.

– Да. Он убьет себя через неделю после твоей смерти. Мне очень жаль.

Имей ввиду, Бринуль, сюда я его после этого пустить не смогу. Алкашам, до смерти упившимся “Столичной”, здесь не место.

– Что же с ним будет?

– Он будет ходить в своих алкогольных снах по своим нескончаемым грязным этажам среди липких полугнилых кадавров. Долго. Потом, постепенно, погрузится в безумие, забвение, мрак.

– Нет. Нет-нет-нет. Не может быть. Ведь он же хороший человек. Он изломанный, несчастный. Он бескорыстный, добрый человек. Он же, не задумываясь, бросился под колеса грузовика, чтобы спасти жизнь пацану, ему даже незнакомому. Понимаешь, незнакомому! Неужели нельзя его простить? Я буду ЕГО молить. Он простит. Пожалуйста, простите его. Простите нас. Простите! Простите!!!

Брин, бросившись на невидимую преграду, захлопала ладошками о ее поверхность:

– Прости его! Я умоляю! Прости его!!!

– Ты всерьез полагаешь, что это ТАК работает? Захотел – простил, не захотел – в ад отправил? Слышала, что пророк ваш сказал про верблюда и игольное ушко? Пойми, физически невозможно самоубийце проникнуть в царствие божие. Физически!

– Получается, что бог создал законы, которые сам не может изменить. Создал камень, который не может поднять?

– На то он и закон, что никто не может его изменить по прихоти своей. Иначе – какой же это закон?

– Тогда, если нет Антону прощения, то и мне здесь не место. Без него – нет.

– Отправишься вместе с ним с забвение?

– Отправлюсь. Я не дам ему одному ходить среди мертвяков. Вдвоем не так страшно.

– А как же родители? Дитя твое?

– Зачем вы меня мучаете? За что? Что это за царствие божие такое? За что мне это???

– Никто тебя не мучает, чадо неразумное. Просто не дай ему самоубиться, глупышка.

– Я, блин, умру через три месяца. Как я не дам ему самоубиться ПОСЛЕ того как умру?

– Думай, дитя мое. Думай. Нет ничего невозможно для человека с интеллектом.



Брин, дернувшись, со вскриком проснулась. Было сумрачно. Она по-прежнему лежала на кухонной кушетке, головой на антоновых коленях. Антон, наклонясь над ней сверху, поглаживал уже немного отросшые бринулины русые волосы, и шептал:

– Тише, девочка. Все хорошо. Я здесь.

– Тох, ты жалеешь, наверное, что с сумасшедшей связался?

– Нет. Ни разу.

– Кажется, мне надо записаться на прием к врачу. У вас в городе есть платная клиника?

– Найдем.

– Тоха.

– У-у.

– Сегодня ты впервые сказал мне, что любишь. Когда ты меня полюбил?

– Я ж говорил. Когда лежал на тебе посреди перекрестка и смотрел в твои серые глаза.

– Но при этом ты захотел “свалить”. Ты бы никогда меня больше не увидел.

– Видишь ли, люди ходят, как правило, в один-два близлежащих универсама, рядом с домом. Значит, ты, скорее всего, живешь рядышком. Я бы стал наведываться в эту “Пятерку”. Часто. По нескольку раз на дню.

– Логично. Но по нескольку раз не стал бы.

– Два раза в день стал бы. А когда ты меня полюбила?

– Когда ты вытирал с пола мою блевотину.

– Да. Очень романтичное занятие.

– Для меня, Тони, это самое романтичное занятие.

Я уезжаю скоро, Тони, двадцать девятого. У нас остается мало времени.

– Не пугай меня, малыш…

– Нет-нет, я вернусь потом…Весной…Или летом. В любом случае, мы еще с тобой обязательно встретимся. Я хочу, чтобы ты посмотрел мне в глаза и сказал: я верю тебе, мы с тобой обязательно встретимся.

Брин села на кушетке, взяла голову Антона руками, и, повернув к себе лицом, пристально на него посмотрела.

– Я верю тебе, Брин. Мы встретимся.

– Я люблю тебя больше своей долбаной жизни, Тоха.

– И я люблю тебя, маленький. Больше всего на свете.

Поцеловала тихонько в лоб, встала, взяла за руку:

– Пойдем в гостиную, я хочу тебе кое-что показать.

Усадив Тоху на диван, Брин принесла из шкафа картонную коробку:

– До своего отлета я хочу попробовать кое-какие эксперименты в области секса. Ты не против?

Антон сглотнул: “Аск!”

Брин, рассмеявшись, повернула к Антону коробку так, чтобы он видел ее содержимое, достала длинный двусторонний дилдо:

– Как насчет этого?

– А тут…э-э…есть какие-нибудь вещи, которые бы не были в Ксении?

– Скажите пожалуйста, какая “цаца”. Позавчера, когда мы занимались спонтанным аналом, ты не был столь брезглив. И, кстати, чтобы избежать повторения позавчерашнего…беспорядка…я расскажу тебе о некоторых особенностях занятия анальным сексом:

– Во-перых – душ. Душ и анал идут по жизни рядом, как проституция и алкоголизм. Во-вторых – планирование. Незапланированный анальный секс кончается грязью почти всегда. В-третьих – смазка. В четвертых – презервативы (мы с Ксюхой обходились без них, но мужику презервативы необходимы, завтра купим). В-пятых – все делаем очень и очень, очень медленно. Но самое главное – душ, душ, и еще раз душ. Лейка душа откручивается, через гибкий шланг пускается потихоньку чуть теплая, ни в коем случае не холодная, и уж ни в коем случае не горячая вода, и…Ну, ты сам все понял, не дурак. Вопросы?

Брин поймала себя на мысли, что лекцию эту, слово в слово, от начала и до конца, включая деловитое “вопросы?”, она повторила за Ксюхой. Ах, Ксюха, Ксюха. Блядища с одухотворенным взором. Антону Брин ни за что не призналась бы, но еще три недели назад в вопросах анального секса она, Брин, была девственно невежественна (неуклюжие и болезненные попытки Роя не всчет…господи, какой же он был кретин).

– Итак, вопросы?

– Пожалуй, есть парочка. А женщины от анала кончают?

– Еще как, малыш.

– А мужики?

– Еще как, малыш. Еще как.

Значительно позже, потом, после того как затихла буря и утихли их крики (антоновы крики удалось, кажется, несколько заглушить с помощью подушки), Брин лежала, оперев голову о согнутую в локте руку. Поглаживая волосы сопящего рядом Тохи, она мстительно думала: “Ну, что, получили? Не смотрят они, не фиксируют они! И не стыдно мне, ни капельки. Будете знать, как Тоху не пускать”. Но что с Тохой делать, она решительно не знала. Прав был бородатый, сто раз прав: ее смерть Тоху убьет. Как пить дать (этимология неизвестна: комУ пить дать, чтО пить дать, и, главное, – зачем). Но подожди, сказала Брин себе. Головные боли – мало ли отчего они. Кровь пару раз из носа? То же самое – может, давление повысилось. Да мало чего. И потом, нельзя же самой себе диагноз ставить на основании какого-то дурацкого сна. “Абсурд”, – прошептала она, пародируя грузинского кино-скрипача. Нужно идти в клинику и делать МРТ, иначе она так с ума сойдет. Брин протянула стройную руку, достала телефон, вбила в строке поиска: “Павлово-Усад платная клиника МРТ”. Полистав страницы, нашла, записалась на прием. Вздохнув, прошептала: “Послезавтра, любовь моя, послезавтра решится наша судьба”. Положив голову на грудь Антона, принялась слушать размеренные “бум”, “бум”, “бум”.



19-е января



Брин с утра хандрила (куксилась, как сказала бы Ксюха): она лежала на боку, до подбородка накрывшись одеялом, высунув наружу, из-под одеяла, как снайперский ствол, пульт управления телевизором. Телевизор что-то бормотал и показывал, Брин не вникала, что именно. Ее терзали горькие предчувствия, жалость к себе, растерянность и тревога. Внутри, в животе, поселился какой-то мерзкий коготок, который царапал легонько – не больно, но от того еще противнее – диафрагму. Царапал, и царапал, и царапал.

Предварительный план, на случай неблагоприятного исхода завтрашнего обследования, вчерне составился – никому ничего не рассказывать, вести себя как обычно (надо постараться, надо постараться!), улететь на Острова; писать и звонить – сначала часто, потом реже, потом раз в неделю, потом звонки и сообщения прекратятся. Бывает такое? Сплошь и рядом. Забыла своих московских друзей раскованная девочка Брин. Бывает. Повод это, чтобы “Столичной” до смерти накачиваться? Кажется, нет. Значит, они будут жить: Антон жить будет, Ксения. Не станет только маленькой худенькой Брин. Никто не узнает, что умерла она в одной из лондонских клиник, иссохшая, опутанная проводами и трубками, одинокая и отчаявшаяся, в середине апреля, когда только-только пробуждается весна. Как же больно, горько и тоскливо, господи. Из глаз ее заструились на подушку слезы. Возьми себя в руки, тряпка: самое главное – он будет жить. Ничего-ничего: погрустит и забудет. Все хорошо, Шато-Марго, все хорошо. Главное теперь – вести себя как обычно. Да, как обычно. Как ведет себя нормальный, НЕУМИРАЮЩИЙ человек. Подушка уже начала основательно намокать. “Да что ж такое!” – заорал появившийся из ванной Тоха. “На десять минут нельзя одну оставить!” Он упал перед Брин на колени, стал поцелуями осушать обильные соленые слезы.

Осушил, взял бринулино лицо руками, сказал твердо:

– Послушай меня, ипохондрик хренов. Завтра мы пойдем с тобой, просвЕтим твою голову. После того, как дядя доктор скажет, что ты будешь жить долго и счастливо, мы поедем с тобой на дачу, зажарим шашлык и наебенимся.

– Наебенимся?

– Нажремся.

– И разве можно жарить шашлык зимой?

– Увидишь. Сейчас мне нужно отойти: появились желающие снять мою квартиру. А потом мы пойдем в японский ресторан и будем пить зеленое пиво и жрать суши. Могу я тебя на ЧАС оставить?

– Угу, можешь. Обожаю, кстати, японскую еду.

– Ну вот и умница. Посмотри, пока меня не будет, что-нибудь веселенькое.

– “Обыкновенное чудо” посмотрю.

– Не-не-не, я уже знаю, чем это закончится. Слезами.

– Что я могу поделать, если слезы текут из меня сами собой. Врачи говорят, что такая психологическая нестабильность может быть следствием низкого артериального давления. У меня всегда было сто на шестьдесят.

– Я думал, что связался с тонко чувствующей, легкоранимой, мятущейся, остро реагирующей на несправедливость натурой. А ты всего лишь навсего вялый плаксивый гипотоник?

– Ты меня раскусил, мой милый.

Антон ушел, расцеловав и жарко прошептав в ухо “люблю”. Перед уходом включил для Брин “Игру престолов” в смешном переводе.

Брин прочитала сообщение от Ксюхи:

– Слушайте, голуби. Вы чего там творите? Хозяин звонил: соседи ваши жалуются на шум, крики. Полицию грозятся вызвать.

– Ой. Правда так громко получилось? Впредь будем потише. Я вчера Тоху трахала.

– Это понятно. Любовь-морковь и все такое. Но потише-то можно?

– Ты не поняла, еще раз: я вчера Тоху трахала. В задницу. А он в это время трахал в задницу меня.

– Ах, ты, маленькая развратная шлюшка. Тот самый, двусторонний дилдо? Ну, и как?

– Волшебно. У меня был хороший учитель.

– Блин. Я возбудилась. Это не очень хорошо, учитывая, что я на работе. Пойду в туалет мастурбировать. Можно попросить тебя об одной услуге?

– Угу.

– Ты ведь дома сейчас? Пришли фотку, а?

Брин откинула одеяло, сняла трусики, раскинула ноги, оттянула клитор средним пальцем так, что получившаяся комбинация остальных согнутых во второй фаланге пальцев и этого, распрямленного, образовывала небезызвестный жест, называемый молодежью “фак”. Сфоткала, отослала.

– Ахах. М-м-м. Я потекла.

Ладно, шалите там потише, дети мои. Чмоки.

– Чмоки.



Тоха заявился через два часа, с большой спортивной сумкой, букетом цветов и запахом коньяка. “Я к вам пришел, чтобы у вас навеки поселиться!” – громогласно обьявил он, обнял, стиснув до хруста бринулины подростковые плечи, впился хищно в рот своим ртом.

– Я соскучился.

– Ты опять с утра выпил, Тох.

– На радостях, да. Прости, Бринуль. Вот, возвращаю долг.

Он протянул несколько розовых и синих купюр.

– Не возьму. И не надо на меня зыркать, родной. Те деньги ты потратил на меня. Да-да. Я хотела, чтобы мой мужчина выглядел перед моими друзями на все сто. Ты оправдал мои ожидания, и даже превзошел их.

– Тогда давай эти деньги прокутим.

Антон навис сверху, пристально глядя в глаза сказал: “Понимаете, товарищ, мне деньги жгут ляжку”. Брин сразу поняла, вспомнила, заявила серьезно: “Здесь сто листов. Их же нужно взлохматить!” Оба захохотали, слились, резко оборвав смех, в поцелуе. Стали, тут же, в коридоре, сдирать друг с друга одежду.

Налюбившись, они лежали на кровати “валетом”, и обсуждали, куда хотят отправиться – в японский ресторан или на рынок за мясом для шашлыка. Антон мял твердыми сильными пальцами бринулины длиннопалые ступни, которые Брин поместила ему на выпуклую атлетическую грудь. Она вдруг подумала, что ни разу не считала, сколько у нее осталось от разрешенных к ввозу десяти тысяч долларов: просто брала, когда деньги подходили к концу, несколько стодолларовых бумажек, и тратила. Она с сожалением высвободила узкую ступню из волшебных тохиных пальцев, прошлепала к шкафу, достала из чемодана основательно похудевшую пачечку денег, пересчитала. Оказалось, что у нее осталось немногим меньше двух тысяч долларов. “Как же так получилось?” – думала она обескураженно. “Хотя, по здравому рассуждению, все правильно: одних только обедов с Ксюхой в дорогущих московских кафе – штук десять (заплатить или даже сделать вид, что хочет заплатить, Ксюха, конечно же, не пыталась ни разу). И потом – квартира, продукты, празднества, Джек Дэниелз (то, се, пятое, десятое, – сказала бы Ксюха)”.

Видя растерянное бринулино лицо, Антон рассмеялся, прошел голый к висящей в коридоре куртке, достал из кармана деньги, вручил Брин:

– Обьединим финансы.

– Мой хороший, мой родной. Не надо.

– Надо. Одного Джона Дэниелса я у тебя вылакал несколько литров.

Взгляд Брин упал на подоконник, на котором пылился дорогущий Фуджифилм. В Лондоне она отдала за него больше тысячи фунтов – это раз, и он свою миссию – фото Ксюхи в ушанке – выполнил, это два. Брин извлекла из фотокамеры флешку, убрала в чемодан:

– Одевайся, мой милый, мы отправляемся в тобой в ломбард. У вас в городе есть ломбард, я полагаю?

– Спрашиваешь!

– Неправильный ответ.

– Аск!

– Правильный ответ. Подожди, не одевайся. Поцелуй меня сначала. М-м-м. Да, вот так. М-м-м. Что? Опять? Ты уверен, что тебе сорок два года, мой хороший? Ау! А-а-ау!

Позже решили, все-же, в ресторан не ходить, – отправились в город, где продали в “скупке” меньше чем за полцены фотокамеру. Бродили по торговому центру, ели огнедышащие куриные крылья из картонных коробочек с изображением лукавого полковника с бородкой клинышком, заливали пожар во ртах пивом. Брин затащила упирающегося Тоху в оптику, где сноровистый офтальмолог, проверив антоново зрение, выдал ему небольшую серо-голубую коробку контактных линз, пару из которых помог сразу поместить в тохины карие глаза. Брин посмотрела на снявшего ужасные толстые очки Антона, и сердце ее сладко облилось нежностью и умилением: на нее смотрел выразительными большими глазами широкоплечий атлет, небрежно и дорого одетый (да-да, те самые голубые джинсы, модные берцы и полупальто). Даже животик тохин в последнее время сильно уменьшился. “Боги, боги, я же ведь не кормила его совсем, только трахала”. Она часто слышала раздававшееся из тохиного нутра урчание, но особого значения этим звукам не придавала. “Ведь он же есть хотел, хотел постоянно, а в холодильнике – мышь повесилась. У него же никогда нет денег, а попросить купить сьестного он стеснялся. Господи, какая же я дура. Ведь это большое тело надо кормить. Мясом, спагетти, чем там нормальные бабы своих мужиков кормят”, – думала с раскаянием и стыдом Брин. “Если ты сама ешь, как колибри, то это не значит, что нужно голодом морить любовника своего, дура ты набитая!”, – корила себя Брин. Расцеловав Тоху, потащила на рынок, за мясом.

День проходил чудесно. Вернувшись домой, они, под звуки любимого обоими Электрик Лайт Оркестра и под руководством Антона, мариновали мясо для завтрашнего шашлыка: погружали нежные розовые куски в кастрюлю, посыпая обильно крупной солью, черным перцем, толсто нарезанными кольцами лука, заливая красным терпким вином; пробовали на вкус вино (чтобы Тоха – да не попробовал?), не распробовали, открыли еще бутылку. Жарили свиные стейки с тоненькими косточками, распространяя по квартире будоражащие ароматы чеснока и розмарина. Откупорили очередную бутылку, переместились, пошатываясь и похохатывая, на кровать.

Бормотал что-то, умиротворяюще и невразумительно, телевизор; день клонился к закату, и клонилась на тохину обьемную грудь хмельная бринулина голова. В голове этой крутилось в полудреме: “Веточки. Можжевеловые. Кто ж, кроме тебя, звезды-то считать будет?” Противный маленький коготок, царапкающий изнутри бринулину диафрагму, – исчез, исчез совершенно.



20-е января, Брин

Брин проснулась без будильника, сразу, перескочив секундно из состояния спокойного, расслабленного сна в бодрствование; моментально осознала себя в пространстве (маленькая студия в Подмоскве…Подмосковье; сумеречно, теплая тохиным животным теплом постель, сам Тоха, лежащий на боку и поджавший под себя крепкие ноги – от холода: одеяло все, как обычно, перекочевало на худую вечно мерзнующую Брин). Осознала она себя и во времени – день Д, детка. День Д. Этот день пришел, и, как сказано у классиков, от этого факта нельзя отмахнуться. Мысль эта, про день Д, не всколыхнула в душе Брин никаких неприятных эмоций. Сердце билось ровно, немножко часто, наверное, но ровно. Она ощутила себя боксером на профессиональном ринге: бояться, во-первых, нельзя, во-вторых – глупо, в третьих – поздно. Брин выйдет в ринг. Она, собственно, уже в ринге, и она будет драться.

"Знаешь, Левченко, мне сегодня, наверное, достанется…но я ни о чем не жалею…", вспомнилось ей из одного любимого фильма. Брин подумала, что тоже ни о чем не жалет: она жила по-настоящему, жила только здесь, с смурном этом городишке, с этими колючими неулыбчивыми людьми, с этим несчастным переломанным человеком…недолго совсем, правда; но ведь не всем везёт, не так ли? Прошлое было тлен, труха, пыльная и пахнущая нафталином небыль.

И если вдруг соткался бы из воздуха (как Клетчатый) какой-нибудь серый Гендальф с нечесаной бородой и пристальным взглядом из-под кустистых бровей, который голосом профессионального мозгоправа пршелестел бы вкрадчиво: "Ты спишь, девочка…все это тебе приснилось: Россия эта несчастная слякотная, мокрый грязный снег, лужи, крупа ледяная с неба, люди эти нелепые, задолбанные, грубые и несчатные….Тоха этот твой, алкоголик и бездельник…все приснилось….сейчас я щелкну пальцами, и ты проснешься в своей лондонской квартире, здоровая и отдохнувшая", – то Брин сломала бы к чертям собачьим его длинные старческие пальцы. А то выдумал ещё – Тоха ей приснился!

Она нежно – очень нежно, чтобы, не дай бог, не разбудить, – коснулась губами тохиного седоватого виска – и стала медленно-медленно перелезать через горячее тело, мимоходом скользнув женским своим естеством по напрягшемуся во сне тохиному члену.

"Кобель чертов, как пионер – всегда готов", с невыразимой нежностью подумала Брин. На глаза навернулись слезы, и захотелось ей сейчас только одного: насадиться на этот горячий жезл, слиться в поцелуе с шершавыми от утреннего тохиного сушняка губами, объять руками и ногами резиновое плотное тело, и так умереть. Помедлила полсекундочки, пересилила себя, стала осторожненько перелезать, во тьму и холод. Босыми тёплыми ногами ощутив холоднющий пол, покрылась гусиной кожей и содрогнулась. Наконец перелезла, накрыла Тоху одеялом, и дрожа всем телом, побежала в ванную, под горячий душ.

Пустив на полную горячую струю воды, долго, до красноты, терла себя колючей мочалкой, металлической специальной щеткой оттерла подошвы ног до состояния кожи новорожденного, вычистила до крови зубы, выбрила новой одноразовой тохиной бритвой ноги и вообще все, до чего смогла дотянуться, только собралась подстричь ногти, – вдруг пошла холодная вода. Едва не заверещав от неожиданности и испуга, закрыла ладонью рвущийся из груди вопль – разбудишь ведь, дура чертова! Выкарабкалась из душевой, бросилась, оскальзываясь и оставляя на полу мокрые следы, на кухню, к газовому водонагревателю. Колонка шелестела, пропуская через себя воду, но звуков горящего внутри газа не издавала. Брин озадаченно покрутила кнопки нагрева и подачи воды, выключила – включила водонагреватель – тщетно: утробных и уютных звуков вырабатываемого тепла колонка более не издавала. Выругавшись потихоньку по-английски, Брин решила вызвать днём газовщика, а пока, вернувшись в ванную, закончила свой туалет, морщась от неудовольствия, с холодной водой. Высушив короткие волосы полотенцем, надела новые трусики, бюстгальтер, футболку, носки. Довершили одеяние обычные бринулины джинсы, толстовка, ботинки, куртейка подмосковного подростка и шапка-педерастка. Побросав в сумочку необходимые документы, деньги, ключи и прочую мелочь, Брин осторожно, морщась от скрипа, издаваемого толстыми подошвами ботинок, приблизилась к спящему безмятежно Антону. Она тихонько опустилась, отчаянно скрипя клятым рантом ботинок, на колени, поцеловала его в обнаженное плечо, подтянула на это плечо одеяло и зачем-то перекрестила Тоху. Ее что-то больно кольнуло там, внутри, в районе диафрагмы, районе, как она теперь знала, обитания души. "Не увижу больше", очертилась явственно и непоколебимо уверенность. Эту уверенность можно было потрогать, ткнуть в нее пальцем, она была осязаема и плотна. "Прекрати, сука истеричная!", закричала мысленно Брин…"Ведь если даже все плохо, у нас ещё будет время…немного времени…побыть вдвоем… проститься… Это просто истерика, обычная бабская истерика"…

Брин, неожиданно для себя, влепила себе звонкую пощечину, от которой у нее зазвенело в ухе, и похолодела от ужаса. Антон что-то пробормотал, не проснувшись. Брин встряхнула головой, помедлив несколько секунд, ещё раз поцеловала тохино плечо, теперь уже через одеяло, и решительно встала.

Когда она поворачивала ключ в замке двери, ее опять кольнуло изнутри: "Больше не увижу".

Такси она вызывать не стала: маршрут до клиники изучила накануне, и просто хотелось пройтись, подышать волглым подмосковным воздухом, собраться с мыслями…с духом..шаг за шагом…шаг за шагом....шаг за шагом…босиком по воде…времена… что отпущены нам солнцем в праздник, солью в беде… души резали напополам…по ошибке, конечно, нет, награждают сердцами птиц…тех, кто помнит дорогу наверх и стремится броситься вниз…нас вели поводыри-облака, за ступенью ступень, как над пропастью мост…порою нас швыряло на дно, порой поднимало до самых звёзд…

Это была одна из Его любимых песен, которую он частенько, приняв на грудь, выпевал вполголоса под бренчание не совсем "строившей" гитары. Брин никак не могла запомнить слов этой песни, она только зачарованно смотрела на руки любимого – под кожей этих рук двигались сухожилия, связки и мышцы – и подмурлыкивала.

А теперь вдруг слова песни сами собой вспомнились все до единого, построились под ритм бринулиных шагов, попали на свои места, в рифму, в такт. Она, выдыхая облачка этих слов в начинающий уже светлеть воздух, дошла уже до половины примерно пути (городок она уже изучила порядком, и знала, где находилась), внезапно остановилась у магазинчика с призывно посветящейся фиолетовым неоном надписью "Продукты 24", и вошла внутрь теплого влажного помещения.

Робея, как первоклассник, Брин прощебетала" П-п-пачку М-малборо, пожалуйста".

Продавщица, дородная тетка, вперила в бедную Брин тяжёлый взгляд развратных густо накрашенных глаз.

–Какой вам Мальборо, – неприязненно произнесла тетка. – Обычный, облегченный, с кнопкой?

–С к-кнопкой?

Тетка закатила блядские глаза:

–Обычный вам или ароматизированный?

–А-ароматизированый.

Расплатившись и схватив свою покупку, Брин выскочила из неприятного заведения, разодрала влажными дрожащими пальцами обёртку, достала одну тоненькую сигаретку, и с отчаянием поняла, что зажигалки у нее нет. Возвращаться к наглой продавщице жуть как не хотелось. Тут ее взгляд упал на проходящего мимо мужичка, работягу, судя по всему. Она, заикаясь, попросила у него прикурить. Работяга охотно поделился огоньком, выцыганив попутно пару сигарет. Раздавив капсулу, спрятанную в фильтре сигареты, он с удовольствием затянулся ароматным дымом. "Капсула внутри там, пацан, ее раздавить надо…вот здесь, где кнопка нарисована. Понял? А вообще, не начинай ты это дело: такая гадость. Ну, давай, удачи".

Брин вздыхала пьянящий вкусный дым и соображала, когда же она в последний раз курила. Лет десять назад? Тогда ещё на сигаретах не было никаких клятых кнопок, старческие посетовала на жизнь Брин, и рассмеялась. Да и дьявол их раздери, эти кнопки и эти сигареты: семь бед, один ответ. Брин обнаружила, что дошла до места: одноэтажного серого особняка, огороженного невысоким металлическим забором. Стало совсем светло. Она стояла у железной калитки, и не находила в себе мужества потянуть за ручку. Брин поняла, что если помедлит ещё минутку, то позорно и без оглядки сбежит. Она докурила вкусную сигаретку, заправским щелчком среднего пальца отправила окурок в длинный полет в кусты (хулиганский поступок, немыслимый для Брин), выдохнула – как Тоха, когда опускал на даче топор на разрубаемое полено – и вошла внутрь.



Брин сидела на жесткой обитой темно-болотного цвета дермантином кушетке, нервно притоптывала облаченными в синие бахилы ботинками в ковролиновый пол, размешивала белой тоненькой ложечкой дрянной кофе в пластиковом стаканчике. Руки дрожали неуемно, и она боялась расплескать содержимое стаканчика. Кроме того, ладони сделались липкими и холодными, и клятый кофе вообще грозился выпасть из ослабевших рук. Посетителей вокруг нее было немного: несколько человек среднего возраста сидели по разным лавкам.

Ее уже осмотрела терапевт, приятная нестарая тетенька, записала в тоненькую папочку: черепно-мозговая травма, головная боль, тревожное состояние духа, носовые кровотечения; померяла бринулино давление, записала. Про видения и поворачивания время вспять Брин благоразумно умолчала: упекут ведь, к чертям собачьм, в дом с мягкими стенами. Тетенька отправила Брин на МРТ, где ее, Брин, засосала внутрь огромная торроидальная машина, и где ей стало немедленно и нестерпимо страшно. Но с Брин говорила через интеком молоденькая лаборантка, успокоительно, и даже оптимистично, и благодаря этому молодому девичьему голосу Брин смогла потерпеть пару минут, пока монструозный аппарат деловито гудел, изучая ее многострадальную голову.

И вот теперь Брин ерзала на дермантиновой кушетке, прихлебывая невкусный, из торгового аппарата, кофе и ожидая вызова в следующий кабинет, где в течение нескольких ближайщих минут ей расскажут, будет ли она жить еще несколько десятков лет, или она будет жить еще несколько месяцев (три месяца, предрек бородатый во сне).

Девушка на ресепшене обьявила: “Свонсон, пятый кабинет”. Брин подпрыгнула, расплескав все-таки проклятый напиток, покраснела, поискала взглядом, куда бы избавиться от чертового стаканчика, не увидела урны, и совсем, до судорог, стушевалась. Девица за стойкой, увидев терзания пациентки, вышла из-за ресепшена, мягко отняла из бринулиных холодных рук стаканчик: “Я выброшу, не волнуйтесь вы так. Пятый кабинет, доктор вас ждет. Сумочку вашу не забудьте”.

Брин подошла на негнущихся ватных ногах к двери с аккуратной табличкой, на которой, приблизившись, прочитала: “ Невролог”, и ниже: “Тихомиров В.А.”. Брин все поняла. В принципе, она могла и не заходить внутрь. Вспомнила: “Спросишь у Владимир Алексеича, хороший мужик, скоро тоже здесь будет…”. Она обреченно вздохнула, нажала латунную блестящую ручку, и вошла внутрь.

Владимир Алексеич оказался сухопарым седым стариком, буркнувшим, не отрывая взгляда от своей медицинской писанины: “Здрасьте. Присаживайтесь, Брин”. Брин шмякнулась в кресло напротив, и, почему-то, успокоилась. Ее накрыло даже ощущение умиротворенности: не надо больше дергаться и нервозиться…все кончено…надо только талантливо сыграть свою последнюю роль перед Антоном и Ксюхой, и уехать на родину умирать. Она, Брин Свонсон, сильная, она сможет…

– В-владимир Алексеич, я готова услышать все что вы мне скажете.

Владимир Алексеич поднял от бринулиной медицинской карты недоуменный взгляд, поправил очки морщинистой, испещренной старческими пигментными пятнами рукой, и произнес неожиданно басовитым голосом:

– Вячеслав Александрович, с вашего позволения.

Брин даже привстала от удивления:

– А…г-где же…Владимир Алексеич?

– Не знаю…у нас такого нет.

– Как нет…мне сказали…

– Вас ввели в заблуждение, милочка. По поводу вашего случая: вас, как я понял, беспокоят головные боли после перенесенного сотрясения мозга. Могу вас успокоить: никакой патологии на ваших снимках я не вижу.

– К-как никакой? А опухоль?

Старичок добродушно рассмеялся:

– Нет у вас никакой опухоли, деточка. Совершенно здоровый молодой мозг, признаков перенесенного сотрясения нет…Сознание при происшествии теряли? Нет? Тогда ничего серьезного. Я пропишу вам пироксикам, легкое обезболивающее, успокоительное…уж больно вы тревожны....По поводу кровотечений из носа – причин может быть много, начиная от повышенного давления, ломкости сосудов слизистой носа из-за нехватки банального витамина С, и заканчивая системными, сложными вещами…но тут уж надо обследоваться…Кровь, я полагаю, начинала из носа идти, когда с мороза в тепло возвращались? Ну, так я и думал. Витамин C принимайте, пироксикам; алкоголь, курение – под запретом, гуляйте, по возможности, чаще. Если головные боли и кровотечения не прекратятся – приходите, будем вас обследовать серьезно. Ну, а пока с вас шесть пятьсот, оплатите на ресепшене.

Брин, в прострации, выдавила из себя “спасибо большое”, вышла из кабинета, закрыла за собой дверь, добрела до ближайшей пустой кушетки, рухнула на нее и разрыдалась. К ней подбежала девушка-рецепционист, в растерянности, не зная, что делать с истеричной пациенткой…кинулась к кулеру за холодной водой. На шум вышел сам Вячеслав Алексанрович, присел рядом на кушетку, приобнял Брин за плечи, сказал медсестре, перенимая у нее стаканчик с ледяной водой: “Ничего, ничего, это у нее от облегчения…таблеточку феназепама принеси, Зинуль”. Скормив Брин таблетку и напоив водой, он собственным платком вытер заплаканное бринулино лицо и текущие из покрасневшего носа сопли.

– Приятно получить к прожитому количеству лет еще этак полста в придачу? – подмигнул старик.

– Доктор, ошибка исключена? Может, это чужой снимок?

Доктор рассмеялся:

– Ошибка абслютно исключена…да и этот высокий лобик я бы узнал из тысячи снимков. Не первый десяток лет…

Потрепал по голове:

– Иди на кассу, расплачивайся, и беги домой. Все у тебя будет хорошо.

Пунцовая от стыда, облегчения и счастья Брин чмокнула доктора в морщинистую щеку.



Брин выскочила на улицу, и в разгоряченное лицо ее дохнул свежий мягкий ветер, полный жизни, надежды, радости. Небо поднялось, и сквозь серовато-розоватые облака там, на востоке, грозилось пробиться солнце. Брин побежала домой, оскальзываясь на извечных павловоусадских ледяных наледях, покрытых нечистым комковатым снегом. Она на ходу достала мобильный, стала набирать Антону текст, не попадая в нужные буквы:

“Родной мой любимыц человечек, я здорова. У нам будет впеоеди веснв, я приеду к тебе весной, и у нас будет еше мнго-много весн, и лет. Я люблю тебя. Целую. Лечу к тебе, мой хороший, моф родной!!!!” Отослала сообщение. Тут только заметила, что все еще обута в дурацкие медицинские бахилы, остановилась и стала смеяться, долго, с удовольствием, вызывая неодобрительные взгляды прохожих. Содрала бахилы, отправила их в ближайшую урну; туда же отправилась и едва начатая пачка сигарет. Побежала дальше, сбавив, все же, темп: еще не хватало ноги на этих колдобинах переломать. Добежала до милой своей хрущевки, птицей взлетела на второй этаж, поприветствовав мимоходом соседку сверху, нажала требовательно кнопку звонка: один раз, второй, третий. Не дождавшись реакции, стала копошиться с сумочке в поисках ключей, нашла, наконец, открыла, заскочила внутрь, с грохотом захлопнула тяжелую дверь.

– Тоха! Я вернулась!

Ответа не последовало. Тут Брин увидела свет через матовую полупрозрачную дверь ванной, и услышала шум воды в душе.

“Разобрался с водогреем, все-ж таки, а говорил “рукожоп”. Хитро улыбаясь, Брин заперла на ключ изнутри входную дверь, быстро и полностью разделась, побросав вещи кое-как кучей на полу, вошла в ванную, и отодвинула дверь душевой. Антон, как куча мокрого белья, небрежно брошенного хозяйкой, сидел на полу душевой кабины на согнутых коленях, уперевшись лбом в выступ поддона. Рука его безвольно, кистью наружу, была выгнута под неестественым углом. На него сверху лилась холодная вода.

С лица Брин по-прежнему не сходила улыбка:

– Тоха, ты что. Ты что, Тоха!

Брин повернула мокрую голову Антона лицом к себе, и поняла, что Антон мертв.

Время остановилось.

Брин опустилась рядом на колени:

– Ничего, родной мой, ничего. Я это уже делала. Дважды делала. И еще раз сделаю. Я уже умею. Надо просто немножко пустить время вспять. Вот так, видишь, вода потекла наверх, всасываясь в душевую лейку? И никаких гигаватт. Все получается. Все получится.

Скоро стало тяжело, рот Брин судорожно сжался, ноздри расширились. Картина не менялась: Тоха как был, так и оставался в этой же самой позе.

Когда стало тяжело невыносимо, Брин закусила губу. Она больше не тратила сил на крики, как тогда, она просто отдавала все, без остатка, силы на борьбу за жизнь ее мужчины. Из прокушенной губы заструилась по подбородку и груди кровь. Когда кровь пошла у нее носом, а от обнаженных плеч повалил пар, Брин потеряла сознание.



20-е января, Ксения

Ксюха, отработав первую половину дня на своем заводе, уже поглядывала на часы – не пора ли пойти в столовку обедать, как раздался звонок от Брин. Ксюху это насторожило: Брин была интровертом, и, как все интроверты, предпочитала общаться посредством мессенджеров. Ксюха опасливо нажала кнопку ответа:

– Мой хороший, что там у тебя стряслось?

В трубке ответил чужой, пугающе пустой голос:

– К-к-сюха. А-антон умер.

– Что за ебаные шутки? Вы что там, обкурились, что-ли?

– К-ксюха. А-нтон умер, и я не м-могу его в-вытащить из душевой. М-можешь мне помочь?

– Держись, маленькая. Буду через десять минут.

Она опрометью кинулась в кабинет начальника, рванула дверь:

– Петрович, у меня беда, друг умер. Выходной за свой счет на сегодня-завтра, ладно? Заявление потом нарисую, ок?

Петрович, с надкушенным бутербродом в одной руке и дымящейся кружкой – в другой, только вытаращил глаза и что-то проблеял.

– Спасибки, ну, я побежала, ладно?

Не дождавшись ответа, захлопнула дверь и бросилась вниз по лестнице, на ходу вызывая такси.

Перед бринулиной дверью она была через пятнадцать минут. Дверь открыло странное создание – совершенно голое и мокрое с головы до ног, все в кровище, как вампир; синюшно-бледного цвета, с темными кругами под глазами и отсутствующим взглядом. Создание явно находилось в состоянии шока. Ксюха, быстро закрыв за собой дверь, содрала с себя куртку, кинула на кровать:

– Он в ванной?

– Д-да.

Ксюха метнулась в душевую, стала искать антонов пульс на ледяной шее.

– Давно это случилось?

– Н-несколько часов н-назад.

Ксюха достала из шкафа несколько полотенец, простыню, бринулину чистую одежду. Отмыла мокрым полотенцем кровь с подбродка, груди, живота и даже промежности, обработала перекисью водорода (нашлась в шкафчике ванной) разбитую все еще кровоточащую губу, вытерла насухо холодную как лед Брин, стала, как куклу, одевать в нормальную домашнюю одежду. Посадила на кровать, на плечи набросила плед. Прошла на кухню, громыхнув створками посудного шкафа, нашла полбутылки виски. Налила в два стакана, по половине в каждый. Вернулась к кровати, влила в Брин, выпила залпом свой. Брин немного, кажется, очнулась от своего ступора.

–Посиди пока, я уберу в ванной лужи на полу, расстелю полотенца, и мы вдвоем попробуем вытащить Тоху.

Брин тихонько покивала.

Ксюха быстро шваброй собрала всю воду, и тихо сказала:

– Давай малыш, помоги мне.

Вдвоем с большими усилиями они извлекли синюшное грузное антоново тело, аккуратно положили на полотенца, ногами к двери. Брин взяла еще полотенец, стала вытирать Антона насухо. Любовно расчесала длинные седоватые волосы, разгладила пальцами густые брови, поцеловала в холодные синие губы. Укрыла сверху всего простыней, лицо, однако, оставила отрытым. Лицо это было спокойно и безмятежно, как у монаха, обретшего, наконец, просветление.

– С-спасибо тебе, Ксюха. Я не хотела, чтобы его нашли вот так, скрюченным, голым…беззащитным.

– Не надо меня за это благодарить, Брин.

– Я посижу еще с ним, а ты иди, ладно? Я сама потом позвоню в службу спасения. Ха-ха…спасения…может быть, ОНИ его спасут: я, как видишь, не смогла.

– Никуда я не пойду, я буду на кухне. Посиди с ним, но не долго, минут десять. А потом я вызову скорую, иначе это будет выглядеть подозрительно. По мне – это уже подозрительно – у тебя губа разбитая, и здоровущий мужик помирает ни с того ни с сего в душе.

– Это Фатум. Мрачный Жнец, если угодно. Я тебе все расскажу, чуть позже. А теперь, мой хороший, мой родной, дай мне десять минут, ладно?

Ксюха вышла, прикрыв за собой дверь. Она позвонила мужу, обьяснила что произошло, и сказала, что Брин теперь, наверное, поживет до своего отьезда у них – одну ее оставлять нельзя ни в коем случае, ты понимаешь почему, да? И вообще, надо подумать, как помочь. Анрюхан, наверное, будет спать в зале с тобой, а мы с Брин в маленькой комнате. Не знаю я, что произошло…мылся в душе и упал…может – сердце…он пил как конь…может -инсульт…вскроют – поймут. Да, мне тоже пиздец как жаль…особенно мою девочку. Ладно, позвоню позже: как там чего. Вот тебе и здоровяк..да, пить меньше надо…ладно, не истери хоть ты, и так тошно…давай, пока.

Ксюха подобрала все разбросанные по полу вещи, рассовала их в чемодан, чемодан убрала в шкаф. Оглядела квартиру: все выглядит нормально, НЕПОДОЗРИТЕЛЬНО. Подошла к ванной, открыла потихоньку, протиснулась внутрь:

–Малыш, я звоню в скорую. Посмотри на меня, родная…очень скоро для тебя, да и для всех нас, начнется самое тяжелое. Ты держись только, ладно, маленький? Мы поможем.

Брин встала с колен и обняла подругу до хруста в плечах:

– Ксюха, я всегда буду любить тебя. Звони.



Приход новой эры, мучительной и постыдной, для Брин возвестила сирена – не то скорой помощи, не то милицейского “козла”, топот многочисленных ног на лестничной клетке, требовательный, длинный звонок в дверь. Маленькую квартиру заполонило сразу много людей: люди в форме с укороченными калашниковыми на боках, еще люди в форме, с носилками и медицинскими кейсами, пара соседей-старичков, понятых. Бледно-голубая Брин сидела за столом кухни, напротив деловито обложившихся бумагами, ручками, кожаными планшетами, непрерывно шуршащей динамиком рацией двух сержантов, задающих грубые, бестакные вопросы, доходящие до Брин глухо и с задержкой, как сквозь толщу воды..паспорт его где?..так…Антон Кириллович Шаповалов…прописан по адресу…являюсь ему другом…то есть любовницей?..называйте как хотите…квартиру эту вы снимаете…то есть снимаете вы, Ксения Вячеславовна…договор аренды?..Брин Свонсон…туристическая виза…истекает 30-го…билет покажите…ушла из дома около восьми…на прием в клинику…клиника находится по адресу....спал, когда я уходила…вернулась около двенадцати…нашла в душе…признаков жизни не подавал…пульса не было…попытки реанимировать предприняла…губа не разбита…потому что прокусила от отчаяния и безнадежности…он?..меня?..бил?..он скорее отрезал бы себе руку…сразу не вызвала потому что упала в обморок…пролежала так около получаса…позвонила подруге помочь достать из кабинки…ПОТОМУ ЧТО НЕ ХОТЕЛА ЧТОБЫ ВЫ ЕГО ВИДЕЛИ ТАКИМ!!! я спокойна…простите…простите, пожалуйста…спасибо…мы достали его, накрыли…вчера не пил…то есть не очень много…пару кружек пива, пару бутылок вина…для него это почти ничего…был трезв…никаких препаратов никогда не употреблял…вчера тоже…значит так, мужики, предварительно…признаков насильственной смерти нет..по всей видимости, мертв часов пять-шесть…думаю, так: полез с похмелья под душ…газовая колонка не работает, вода холодная…сердце и не выдержало…Артист Папанов точно так же помер: горячей воды не было, он и встал под холодный душ…точно тебе говорю…ну, тут вскрытие покажет…все, мужики, выносим…подписку о невыезде подпишите…до выяснения…мы с вами свяжемся в ближайшее время…понятые тоже свободны…всем спасибо…какого черта происходит в моей квартире…успокойтесь, уважаемый…только жмура мне здесь не хватало…я хозяин, бля…повторяю, гражданин, ведите себя подобающе, иначе мы вас оформим…уберите их из моей квартиры…да, вот паспорт мой…и прописка, между прочим…законное требование?..договор есть..еще и колонку сломали?..залог не верну…пусть в суд обращаются…пять минут подожди, мужик ты или нет?..я вещи соберу и такси вызову…не надо такси, мы подкинем…далеко живете?..рядом…родная, давай…ботинки помогу…где куртка твоя…шапку надень, горе луковое…так…чемодан твой…спасибо, сержант… я сумку тохину возьму…ничего не забыла?…ноут, паспорт, деньги…вспоминай…эту коробку мы “невзначай” забудем…пусть дядя себя порадует…все, валим отсюда…гори, прошлая жизнь....



Их довезли до ксюхиного дома, выгрузили с вещами, предложили даже помощь с подьемом чемоданов наверх (есть в полиции хорошие люди, есть, не клевещите). Ксюха отказалась, поблагодарила. Оставив безучастную Брин внизу, она сама закатила бринулин основательно полегчавший чемодан (он был на колесиках, если вы помните) на четвертый этаж; с тохиной сумкой было посложнее: мало того что здоровая, так еще и тяжеленная, как бегемот. Но Ксюха, истекая потом, справилась и с ней…спустилась вниз, к Брин. Та стояла в той же самой позе, ссутулясь и смотря невидящим взглядом себе под ноги. Ксюха подхватила подругу подмышки, и начала самый нелегкий подьем. Оказавшись в квартире, она с облегчением закрыла дверь и прислонилась к стене:

– Что ж ты врал, что тебе семь? Весишь-то ты на все восемь!

–Ты не бойся, родная. Не надо со мной няньчиться. Я сейчас посмотрю в интернете, может, удастся обменять билет число на 24-е…и потом, в городе есть гостиницы, я думаю.

Ксюха разозлилась, сверкнула глазами:

–Только вот мать Терезу не надо из себя корчить, окей? Я сказала, что 29-го посажу тебя в самолет, и ни днем раньше. А до тех пор будешь у нас под присмотром. Все! Я сказала!!!

Подбородок Брин задрожал, из глаз, в первый раз после тохиной смерти, покатились слезы. Она протянула руки к Ксюхе, та к ней кинулась, сжала в обьятьях. Тут Брин, наконец, прорвало. Они сели, как были, в одежде, посреди коридора, и наревелись так, что обе куртки потом пришлось повесить в ванной на полотенцесушитель.



Вечером, очнувшись от тяжелого мутного сна Брин, усевшись на кровать, принялась перебирать тохины вещи из сумки: свитера, джинсы, футболки, в общем, одно тряпье. Кроме телефона и фотографии молодой очень красивой девушки в тонкой металлической рамке – ничего ценного. Ушел Антон, как и жил – налегке.

Брин выдвинула фотографию из рамки, перевернула задней стороной и прочитала: “Принимаю тебя таким, какой ты есть. Люблю. Твоя дочь Лиза”. Хлюпая носом и смахивая набегающие слезы, нашла лизин номер в тохином телефоне, записала номер в свой смартфон. Вынула из тохиного телефона симку, разрезала ножницами, то же сделала и с картой памяти. Поковырялась в настройках, обнулила телефон до заводского состояния, выключила и бросила в сумку, туда же отправила рамку от фотографии. Саму фотку изорвала в мелкие клочки.

Лизе отправила сообщение: “Твой отец умер. Тело находится в морге больницы #3. Похороны 23-го” Удостоверилась, что сообщение дошло и прочитано, и заблокировала абонента. Вытащила сумку в коридор, заглянула в зал, нашла там Костика, мутного и нетрезвого. Костик вкочил и со словами “Ты это…Бринуль..крепись, ладно?” стал обнимать неловко. Брин крепко сжала коренастые плечи друга, поцеловала в вечно небритую щеку, сказала: “Спасибо, Костян. Можешь вынести эту сумку на помойку? Здесь только тряпье тохино, больше ничего от него не осталось. А где Андрюхан?”

“Сегодня он у прародителей ночует” – ответила выглянувшая из кухни Ксюха.

“Надо помянуть друга” – сказала Брин.

“Конечно, я схожу в магаз…заодно и сумку выброшу” – с готовностью стал натягивать куртку Костян.

– Покойный очень любил Джон Дэниелс.

– Джек.

– Что?

– Джек Дэниелс.

– Попьете его с тохино, друзья мои, и для вас он тоже станет Джоном.

Посмеялись, со слезами на глазах.

Брин напилась позже до отключки, предварительно заблевав полкухни.



21-е января

Днем Ксюха сообщила новость:

– Сейчас хозяин квартиры звонил…

Брин, киснувшая над кружкой кофе, страдальчески мотнув похмельной головой, простонала:

– Божечки, чего еще хочет этот гондон?

– Ты послушай сначала. Нормальный мужик оказался, вспылил, говорит, извинялся. Даже соболезнования принес. Оказалось, что в водонагревателе полетела какая-то копеечная релюшка, ремонт обошелся в полторы тысячи. А, поскольку в квартире порядок и чисто – он готов, за вычетом ремонта, залог вернуть. Ну а покойник – что ж, это случается. Он сам взрослел в девяностых годах в Люберцах, насмотрелся на покойников. Тем более что он сам в квартире не живет. Кроме того, он говорит – в квартире полно толстых научных книг…они-то ему нафиг не нужны, но, если нам не надо – добавят сдаваемой площади антураж. И еще коробка с интересным содержимым в шкафу, на кухне бутылка вискаря и две бутылки вина, а в холодильнике большая кастрюля шашлыка…

– Этот шашлык делал Антон собственными руками. А книги Анрюхану в будущем могут пригодиться. Надо забрать. Костян, ты много вчера выпил чтобы за руль сесть?

– Да я хотел, да не успел: ты ж в одну мордочку почти всю бутылку высосала.

Брин покраснела:

– Ребята, сгоняйте, а? Я в эту квартиру больше не вернусь. Но шашлыка безумно жаль.

– Сьездим, чего не сьездить.

Пришлось потом еще до отделения полиции Брин свозить, где ей сообщили, что смерть Антона произошла от естественных причин от остановки сердца на фоне переохлаждения. В общем, правоохранительные органы к гражданке Великобритании Брин Свонсон вопросов не имеют и возращению на родину не препятствуют. Осталось только одно дело: заняться похоронами Антона. Ксюха взяла у Брин телефонный номер Лизы, и увязала вопрос. От имени Брин она предложила полностью оплатить расходы, но дочь согласилась на половину. Ксюха с Костиком сьездили в похоронное бюро и, совместно с дочерью и бывшей женой Тохи порешали с выбором гроба, венков, и прочей траурной мишуры. От совместных поминок отказались.

Вечером Брин, роняя соленые слезы на куски мяса, насаживала их на вертел домашней духовки. Так много уже не пили. Покойного особо не вспоминали, говорили больше о том, о сем. Ксюха “пилила” за очередной “косяк” Костика; Анрюхан, которого привезли родители Ксюхи, уписывал, к слезливому умилению Брин, мясо за обе щеки, и обьелся до тошноты. Андрюхе дали эспумизану, засадили за уроки и вернулись к своим вечным бытовым пикировкам, к которым с обожанием прислушивалась, не особо вникая в суть разговора, Брин. Как же ей нравилось это их вечное “бу-бу-бу”. Она поймала себя на мысли, что улыбается.



22-е января, Брин



Брин проснулась довольно поздно, и увидела, что надувной матрас, на котором теперь спала Ксюха – пуст, она уже ушла на работу. Комната Андрюхи была совсем маленькая, и этот надувной матрас оставлял только небольшой проход между собой и узкой подростковой кроватью, которую занимала Брин. Брин оделась и побрела в ванную, где на стеклянной полочке в пластиковом матовом стаканчике теперь стояли четыре зубные щетки. “Почти член семьи” – с горечью подумала Брин, чистя зубы. Почти. Потому что настоящей семьи у нее больше не будет никогда. У нее могла быть семья. И дети могли быть. Но тут вмешалась маленькая металлическая деталька, сторублевое реле…релюшка, которая замыкает и размыкает цепь. Щелк – и нет семьи. Нет большого сильного Антона, и Брин – ее тоже почти нет. Почти. Есть какое-то подобие, оно ходит, осмысленно говорит, выполняет какие-то манипуляции…например – чистит зубы. Пустая оболочка. Брин внимательно посмотрела на свое отражение – ну чисто пес Шарик с больным, затравленным взглядом. Люди, гляньте на меня. Я умираю. У-у-у.

Да, леди и джентельмены, нет у меня больше любимого, нет и не будет. Найти себе после Антона какого-нибудь Роя – не смешите мои тапки, как сказала бы Ксюха. Это примерно как, поездив на Феррари, пересесть на крашеную “пятерку”. Уж лучше пешком.

Надеюсь ты доволен, Жнец, ты пожал свою жатву, и теперь отьебешься от меня к хуям.

Выйдя из ванной, Брин направилась в большую комнату, где, сидя в кресле, Костик смотрел какой-то очередной хоккейный матч, прихлебывая из кружки мутный и дурнопахнущий напиток.

– Бринуль! Доброе утро. Ксюха на работу ушла. А у меня второй выходной вот. Я ж два через два работаю, а она пять дней в неделю.

– Доброе утро, Костян. А что было бы, если бы вы оба работали пять дней в неделю?

– Я б вздернулся....чесслово!

Посмеялись.

– Я пойду подышу, ок?

– Ксюха велела проследить, чтоб ты шапку надела: сегодня холодно.

– Конечно, папуль.

Снова посмеялись.

Брин дошла до парка, и снова погрузилась в свои горькие мысли:

– Где ты сейчас, родной мой, любимый. Лежишь ли на цинковом столе, распотрошенный от горла до лобка…или тебя уже зашили и закатили в холодный темный пенал, прицепив на большой стройный палец ноги бирку с именем…Антон Кириллович Ша..Прости меня, родной – я забыла твою фамилию.

Может, тебя сейчас накачивают формалином? Ах, Тоха, Тоха…тебе это не понравилось бы…вот если бы тебя накачали вискарем, пусть даже не таким хорошим, как старина Джон, пусть что-нибудь попроще…Белая Лошадь, например…ты бы не стал возражать против Белой Лошади…по глазам твоим, ясным карим, вижу – не стал бы…

Мимо прошествовала престарелая пара, и по их удивленным взглядам Брин поняла – она разговаривала вслух, и разговаривала она по-английски. Брин отчаянно испугалась, что сходит с ума. Так. Брин остановилась. Возьми себя в руки, тряпка. Дома Костян. Надо с кем-то говорить, чем-то заняться, иначе точно меня запрут в комнате с мягкими стенами. Она развернулась, и быстрым шагом вернулась в ксюхину квартиру.

– Ты был прав – прохладно на улице. Костян, а кто играет?

– ЦСКА – Трактор.

– А ты за кого болеешь?

– За ЦСКА, понятное дело!

– Вот те раз! А я за Трактор!

– Чо? Враг пробрался в мой дом?

– Угу. А кто побеждает?

– Радуйся, вражина: Трактор ведет.

– Йеху!!! Пивас еще есть?

– Слышь, Брин, а ты в курсах, что по-русски пиздец как наблатыкалась?

– Yes, sir! I can speak russian like russians, sir!

Оба захохотали, и чокнулись пенными кружками.

После окончания матча – победил Трактор, так-то! – Брин происпектировала холодильник, и ужаснулась: сплошные сосиски, копченая колбаса и прочая нездоровая хрень:

– А вы чем ребенка кормите, демоны?

– Э-э…макаронами…это…сосисками.

– А овощи?

– Да он их не особо ест.

– Вы просто не умеете их готовить. Так. Я пошла в магазин за продуктами.

– Это…Бринуль…деньги возьми.

– Костян, у меня осталось без малого полторы тысячи долларов. Мне надо их за неделю потратить. Кстати, у ребенка есть планшет?

– У него был планшет, пока он на него не сел. Теперь планшет у него будет на день рожденья, летом.

– Я спрошу сейчас у Ксюхи, и спрашиваю у тебя: что, если я куплю ему планшет?

– Хэзэ…купи недорогой, коли не жалко. Давно клянчит.

– Ок, я ушла.

По дороге отравила Ксюхе текст:

– Детка, могу я у тебя кое-чего попросить?

– Все что угодно. Кроме одного: мои родные на органы не продаются: мало-ли, пригодятся самой.

– Договорились.

– Э-э-э…чего хотела-то?

– Куплю твоему сыну небольшой подарок.

– Ок. На сумму не более тысячи рублей.

– Ок. 50000

– 5000

– 40000

– 10000

– 30000, и прекратим этот бессмысленный торг

– 20000, и мне надоели эти бессмысленные препирательства

– 25000?

– 25000.

– Люблю тебя, чмоки

– Я тоже тебя люблю. Ты как вообще, малыш?

– Мне сегодня показалось, что я начинаю сходить с ума, поэтому мне просто необходима бурная деятельность, чтобы отвлечься.

– У нас ванна с туалетом давно не мыты.

– Вас понял.

– Я пошутила, дурочка.

– Я тоже :Р

– Неужели моя маленькая жизнерадостная Брин возвращается???

– Не знаю, Ксюх. Из меня вырвали слишком большой кусок.

– Малыш.. мои маленький бедный Ежик.

– Все, некогда..чмоки.

– Чмоки…



Брин зашла в магазин электроники, купила десятидюймовый корейский планшет с хорошим экраном и емкой батареей, затем в “Пятерку”, взяла замороженных овощей, моркови, луку, петрушку, вешенки, курицу; подумав, присовокупила пару бутылок вина и да, Джек Дениэлз.



Придя домой (ну, да, теперь ксюхина квартира стала домом), угостила Костика – и угостилась сама, немножко, – “стариной Джоном”, в честь выигрыша любимой команды, о существовании которой до сего утра не ведала.

Занялась готовкой: поджарила в большом казане порезанную куриную грудку с луком и овощами, засыпала рисом, залила водой, оставила тушиться на небольшом огне.

Нашла ксюхины резиновые толстые перчатки, едкую химию для туалета и ванной, и принялась драить сортир, а затем и ванную.

Закончив часа через полтора с уборкой, почувствовала страшную жажду, велела Костику откупорить бутылку вина. Костик разлил по кружкам вино, и уселся опять в кресло, благостно поглядывая на запыхавшуюся Брин: вот это жизнь! Вот это по нем!

Пришедшего со школы Андрюхана накормила, и Костика заодно, довольно неплохим ризотто – или вольной, в исполнении Брин, вариацией этого блюда. После потащила Анрюхана делать уроки, соблазнив тем, что после он получит нечто, о чем давно мечтал. Ух ты! Неужто Термобот Флейм? Костик же, тайком плеснув себе еще “старины”, плюхнулся в кресло, отпил благородного напитка, и благостно сомлел. Часа через два его разбудили вопли: “Самсунг! Восьмиядерный! С четырьмя гигами оперативы! Тетечка Бринулечка! Спасибки!” Появилась довольная Брин со словами “Это его займет до прихода мамы. Чо зыришь, Костик?”

– Э-э…сериал…как его…Сашатаня

– Вино есть еще?

– Угу.

– Допьем?

– А то!

Вечер проходил под бормотание дебиловатых персонажей, и Брин больше не думала об Антоне, о том как он там, один, в холодной тьме, голый, накрытый мятой несвежей простыней…Так. Стоп.

– Костян, а есть фильм какой повеселей?

– Ща посмотрим…о, "Назад в будущее!" Будем смотреть?

– Это же мой любимый! Йеху!

Потом пришла Ксюха, перецеловав всех, остановила свое внимание на Брин:

– Ну ты как, детка?

– Не очень, Ксюх. Все время думаю о нем, как он там лежит один, выпотрошенный, как цыпленок…не могу перестать думать об этом…там холодно, Ксюх, там темно…он один там…я схожу с ума, Ксюха.

– Так. Стоп. Я принесла тебе хороший транквилизатор, очень сильный, мне коллега по блату дала. Выпей сейчас одну таблетку. Но с алкоголем мешать его нельзя: или – или…поняла?

Держи. Запей. Вот так. Я сяду рядом, обниму тебя, и буду гладить по голове. Вот так. И сейчас все пройдет. Все снова станет хорошо и спокойно. Все будет хорошо. Славная, храбрая девочка. Все проходит. И это пройдет. Все будет хорошо. Вот так. И славно, правда?

– Угу.

– Все хорошо?

– Угу. Я устала не…много. Я подре…млю.



– Нихренаська, – прошептал Костик. – Ты чо ей дала-то?

– Обычный феназепам я ей дала, Кость. Девочка просто измучилась до крайности. Отнесешь ее попозже на андрюхину кровать, ладно? Пока поди скажи Андрюхе, что тетя Брин очень устала и спит, пусть потише там…и телевизор сделай потише, ок? Я, кстати, взяла нам на завтра еще по одному дню за свой счет: Антона надо схоронить. Завтра всем станет легче, особенно ей. Ее покупки, я так понимаю, не обошлись без Джека Дэниелса? Ну наливай, чего. Скажи только сначала этому спиногрызу, чтоб не верещал. Уроки он сделал? Это чего, “Назад в будущее?" Ух ты, сто лет не видела. Давай смотреть?



23-е января, Брин



День похорон Брин, накачанная Ксюхой с утра феназепамом, почти не помнила. Она, как в тумане, безучастно взирала на участников процесса и делала все, что велела ей делать Ксюха. Вспоминалось только поле, очерченное с одной стороны чахлым леском и с другой – шумным шоссе, и усеянное свежими, неогорожденными еще могилками. Помнила еще одну, свежевыкопанную, с двумя холмиками желтоватой, комками, земли по обеим сторонам. Антон лежал в гробу, установленном на двух табуретках. Тоху одели в дешевый синтетический костюм; на ногах – огромные блестящие ботинки. Лицо антоново с заострившимся после смерти носом и очерченными, словно резцом, скулами было очень красиво. На лбу его лежала какая-то кружавчатая дурацкая тесьма.

– Зачем вы купили ему такие большие ботинки, – прозаически спросила Брин у Ксюхи.

– Тише, девочка. Ноги у покойников вытягиваются, распухают. Нужно на пару размеров больше, иначе не налезут.

Было холодно, пронизывающий ветер задувал под темный платок, повязанный на Бринулину голову поверх шапки-пидорки Ксюхой (молчи, так надо, холодно, заболеешь).

Народу собралось человек десять, среди них Брин узнала Лизу, высокую статную молодую женщину. Глаза ее были точь в точь как у отца: красивые, карие.

Долго и нудно говорил какие-то пустые, без души и смысла, нравоучительные речи пузатый священник, одетый, поверх блескучей рясы, в дорогой тулуп. Все с облегчением вздохнули, когда он закончил. Стали подходить к гробу, целовать покойного. Брин очень хотела поцеловать Тоху в губы, но увидев, что остальные целуют в лоб, тоже поцеловала в эту дурацкую тряпку поверх. Рабочие заколотили гроб гвоздями, и опустили в мерзлую землю. Стали подходить, кидать сверху на крышку гроба по горсти земли. Брин тоже, как и все, кинула в могилу ледяной курыш. Рабочие сноровисто, стуча комьями по крышке гроба, забросали могилу мерзлой землей, поровняли образовавшийся холмик лопатами, воткнули крест, положили венки.

– Вот и все кончилось, родная.

Костян разлил “старины Джона” в пластиковые стаканчики: себе совсем на донышке, Брин чуть побольше, Ксюхе полстаканчика. Выпили не чокаясь: пусть земля тебе будет пухом. Заели шоколадкой.

Сели в костиков "Рено", поехали домой.

Дома, раздевшись и умывшись, Брин оглушила себя чудодейственной ксюхиной таблеткой и, рухнув на узкую подростковую кровать, провалилась в сон без сновидений.



24-е января, Брин



Разбудили ее руки, мягкие, теплые, ласкающие нежно бринулино лицо…мамины руки…мама…мамочка…мне что-то ужасное снилось…что-то прекрасное....

Брин разлепила никак не хотевшие разлепляться веки, и увидела Ксюху, ее хмурое круглое лицо, андрюхину, освещенную солнцем комнату.

– Ну ты спать горазда, девочка моя…больше суток…я уж испереживалась вся…вместо обеда с работы домой побежала, тебя проведать…

О том, что “проведывала” она подругу весь вчерашний день и вечер в час по разу, а всю ночь просидела возле нее на надувном матрасе, окропляя периодически слезами бринулину подушку, а заодно и осунувшееся, бледное с мешками под глазами бринулино лицо, она стыдливо умолчала.

Брин села на постели, и с удивлением обнаружила – огромная дыра, прогрызенная в ней неведомым монстром, – затянулась и не кровоточит более. Она ощутила пустоту внутри себя, но пустота эта была теперь не болезненна и нетревожна. Это была пустота скорее буддистская – умиротворенная и медитативная; внутри этой пустоты легко можно было сделать хлопок одной ладонью.

Брин приблизилась к сидящей на корточках перед ней подругой, увидела ее исхудавшее лицо, опухшие красные глаза. Она взяла ладонями это лицо, нежно, едва коснувшись губами, поцеловала в лоб:

– Ты очень мудрая женщина, Зинийа. Ты была права: теперь я знаю, что смогу жить дальше.

– Ну и славно. Давай чего-нибудь пожуем; не знаю как ты, а я помираю с голоду.

– Я тоже, детка. Я тоже.

– Скоро Андрюхан придет – приготовишь ему чего-нибудь?

– Йес, эт ыз!



25-е – 27-е января, Брин



Так, в хлопотах по дому: готовке, стирке, уборке; беготне по магазинам, возней с Андрюханом и вечерними телепросмотрами прошло несколько спокойных дней. Брин, оглушавшаяся на ночь транквилизатором, спала как убитая. Жизнь, в общем и целом, возвращалась в нормальное человеческое русло. На месте Тохи только сияла огромная, невосполнимая дыра; но Брин училась жить с этой дырой: привыкает же человек обходиться без ампутированной руки…или даже ноги…научается жить вполне себе обычной жизнью…чему-то радуется..чем-то увлекается.

Брин с решительностью засела за свой перевод, и в свободное от домашних дел быстро и легко его доканчивала.

В один из дней Брин озаботилась менструальной задержкой, но, списав это на нервотрепку и шок последних дней, не придала этому особого значения. Она почувствовала что-то неладное внизу живота, какую-то давящую боль в женском своем естестве. Когда месячные начались, Брин обратила внимание на странный, розоватый цвет выделений, и списала это опять-таки на нервы. “Все болезни от нервов, один только сифилис от удовольствия”. Она попросила у подруги обезболиваещего и, решив на всякий случай не мешать лекарства, не стала на ночь принимать феназепам.

Ночью ей приснился чудный сон. Опять снилось сияние, тянущее к себе, как магнитом. Брин пошла к этому сиянию, но, наученная уже опытом, вытянула перед собой руку ладонью вперед. Пройдя несколько метров, она уперлась ладонью с теплое гладкое, совершенно прозрачное стекло. Она постучала в невидимую преграду костяшками согнутых пальцев, издав стеклянный “тум-дум-дум”.

– Здравствуй, Бринуль, – раздалось за ее спиной.

Брин обернулась и увидела давешнего бородача в белой хламиде.

– Здравствуй, коли не шутишь, старый обманщик.

Старик весело рассмеялся:

– Помилуй, мы же с тобой оба знаем, что я тебе снюсь. Как же я могу тебя обманывать, если являюсь частью твоего сознания. Выходит, ты сама себя обманываешь?

– Выходит, старый хрыч, выходит.

Помолчали, разглядывая друг друга: Брин с неприязнью, Петр с любопытством.

– Ну, что же ты не спрашиваешь про Тоху своего?

– А какой смысл мне у тебя спрашивать?

– Может быть – нету смысла, может – есть.

– Ну?

– Что “ну”?

– Где он? – Заорала Брин.

– Тише, тише…здесь он…очень по тебе скучает…и по столичной тоже…

Из глаз Брин брызнули слезы:

– Я тоже по нему скучаю…очень-очень.

– Еще он очень печалится, что ты думаешь, что он тебе ничего не оставил.

– Он ничего не оставил.

– Так-таки и ничего?

– Ничего.

– Пару недель назад, мое милое дитя, он оставил в тебе свое семя, и одно из этих крохотных семян прикрепилось внутри тебя, и стало теперь маленьким зародышем, который чудом, не смотря на лошадиные дозы алкоголя, транквилизаторов и стресса, которыми снабжает его мамаша, не отторгся и выжил. Антон говорит, что это будет девочка с чудными, как у мамы, серыми глазами.

– Что ты несешь? У меня месячные вчера начались!!!

– Это были не месячные.

– Как не месячные?

– Вот так…эмбрион, развиваясь, вызывает иногда такие выделения....впрочем, я не специалист…сходи в клинику, там тебе обьяснят.

– Ты меня один раз уже послал в клинику, бля!

– Не матерись, иначе я щелкну пальцами, вот так, и…



28-е января



Брин проснулась. Долго лежала в полутьме, бессмысленно пырясь (ксюхино слово, если вы не забыли) в стену перед собой.

Когда завибрировал ксюхин мобильный, призывая вставать на работу, встала вместе с ней.

– Не спится, малыш? Как ты себя чувствуешь?

– Все в порядке, Ксюх. Мне надо еще в клинику сходить.

– Опять голова болит?

– Нет, просто перед отьездом Вячеслав Александрович еще раз велел зайти. Рецепт выписать.

– Ладно, пошли пить кофе…

Завтракая, Ксюха, нахмурившись, больше наблюдала за Брин, которая положила себе в кофе три ложки сахара вместо обычной одной, чем за Андрюханом, который обляпал кашей новые джинсы и избежал, благодаря Брин, головомойки от матери.

– Тетечка Бринулечка, а тебе обязательно завтра уезжать?

– Да милый. К сожалению. Но если захочешь, то я когда-нибудь снова приеду, если мама с папой, конечно, пригласят.

– Конечно, они пригласят! Они знаешь, как тебя любят!

– Я вас всех тоже очень-очень люблю.

– А сегодня будет мега-вечерина?

– Конечно.

– И торт?

– Какая же мега-вечерина без торта? Только с начала мы с тобой сделаем уроки..

– М.кай

Ксюха захохотала: ты научила?

На улице трое перецеловались, разбежались в разные стороны.



Вечером, на посиделке по случаю завтрашнего отбытия домой, Брин была все так же рассеянна, отвечала невпопад и свой бокал вина так и не пригубила.

– Боже, боже…да что с ней творится. Как я ее отпущу такую? Господи, – маялась Ксюха. Она ведь снотворного наглотается…Что же мне с ней делать…Господи, научи, вразуми....не прощу ведь себе никогда.

Позже вечером, основательно нагрузившись, она отвела Брин в пустую андрюхину комнату, и стала выпытывать, что с той происходит и как она, Ксюха, может отпустить ее в таком состоянии домой и не удумала ли Брин сделать с собой чего там, дома…

Брин смотрела на подругу удивленными серыми глазами и не понимала, чего та от нее хочет. Поняла, наконец, рассмеялась:

– Ты решила, что я самоубиться хочу? Божечки, нет! Рассеянная такая, потому что завтра уезжать, а я так этого не хочу, и мне грустно…не пью почему – Вячеслав Александрович запретил, новые таблетки выписал, их нельзя с алкоголем. Ксюха, родная моя..все хорошо…не буду я самоубиваться…вот те крест…

– Не крестись, не веришь ты ни хрена в бога.

– Как знать, как знать.

– Что???

– Пошли торт есть, горе ты мое луковое.



29-е января



С прослезившимся Костиком она уже простилась, наступил черед Ксюхи, которая уже ревела в три ручья. Обнялись, стали покачиваться, как два китайских болванчика, жарко шептали друг другу в уши:

– Не смей забывать меня…

– Звони…каждый день, слышишь – каждый…

– Я всегда буду любить тебя…

– Я приеду…не в этом году, в следующем…может, не одна…

– С кем?

– Надеюсь, это будет дочка.

– Что?????

– Я вчера была в клинике. Я беременна.



Расцеловав остолбеневшую Ксюху в обе щеки, Брин подхватила свой довольно теперь легкий чемоданчик, покатила его к зоне досмотра, на полдороге повернулась, и ничего почти не увидя сквозь пелену слез, еще раз помахала тем двоим.